И тогда он понял – их жизнь уже никогда не будет прежней.

Отец встал перед ними на колени и стал объяснять, что он сделал что-то плохое, что ему предстоит уехать – очень надолго и что они оба должны слушаться маму: ведь это самое главное. А еще он взял с Дуэйна слово, что тот всегда будет защищать своего братишку, что бы там ни случилось.

Вслед за этим Уильям Парсонс опустил винтовку на дощатое крыльцо и обнял их крепко-крепко. Потом встал с колен и, сложив руки за голову, пошел вниз по лестнице, так и не оглянувшись ни разу на двух своих сыновей.

На него накинулись трое или четверо полицейских – они повалили его на землю и защелкнули на запястьях наручники, а потом запихнули в одну из своих машин. Кто-то из полицейских, как только положение снова стало под контролем, поднялся на крыльцо за винтовкой и велел Дуэйну с Деннисом возвращаться в дом – к матери, которая наблюдала за происходящим из-за шторы в гостиной.

Но они оба даже не шелохнулись – будто не слышали этого властного дядьку в форме, который вызывал у них только ярость… а через несколько минут на улице все стихло, если не считать воя удалявшихся сирен и приглушенного гомона кучки соседей, высыпавших из своих нор поглазеть, чем закончился этот переполох.

Деннис, расплакавшись, все глядел в ту сторону, куда укатили машины, укравшие у них папу.

А Дуэйн, стоя рядом, поднял глаза к небу – словно хотел увидеть свет звезд, которых там не было.

Потом, вспомнив свое обещание, он крепко стиснул ручонку братишки и повел его в дом.

А вы знаете про буку,

буку, бу-бу-буку?

У него огромные жуткие глазищи,

Пасть, что прорва, и громадные зубищи…

Они зашевелились.

Теперь Клер знала это наверняка и не сводила с них глаз, боясь, что они исчезнут во тьме и она уже не сможет их разглядеть как следует: два тусклых кружка и блестящие коврики в глубине сада – там, где тени были более плотные и как будто стекали с деревьев, точно густая жидкость.

Чувствуя онемение в ноге, она уперлась рукой в стекло и села поудобнее в приставленном к окну маленьком креслице, которое скрипнуло под ней. Часы у нее за спиной пробили одиннадцать вечера. Ей показалось, что кружки пропали, но потом они появились снова, правда, уже не такие четкие – будто смазанные. Конечно, это пустяки, но нервозность притупляла разум и порождала всякие навязчивые мысли. В таком состоянии она могла подолгу простаивать перед краном, чтобы удостовериться, что он закрыт наглухо.

Завтра утром она выйдет в сад и обнаружит, что это была всего лишь пара камешков – кругляшей, посверкивающих ярче других, так же вкрапленных в каменную ограду.

И только-то.

Минуло уже две недели с тех пор, как Клер Милле приехала в Мандерли, внушительных размеров трехэтажный дом, расположенный в двух десятках километров от Аннеси. Ее дед дал ему такое название в честь «Ребекки»[12], Дафны дю Морье. Мандерли и впрямь слыл домом, где, согласно домыслам иных впечатлительных странников, водилось привидение.

Она только-только закончила магистратуру по психологии в Сорбонне[13] и после нескольких лет упорной учебы почувствовала, что ей просто необходимо отдохнуть – провести какое-то время в полном уединении. Никто не знал, куда она отправилась, к тому же она решила как можно реже отвечать на звонки мобильного телефона, припрятанного в чемодане.

Клер провела в Мандерли большую часть своего детства вместе со своей матушкой – Элизабет, пока однажды, накануне ее семилетия, та вдруг не исчезла при так и не выясненных до сих пор обстоятельствах.

Кроме двух-трех стареньких фотографий, с которыми она никогда не расставалась, Клер хранила лишь кое-какие воспоминания о матушке – редкие смутные впечатления, цепкие подробности: запах ее духов, тусклый цвет глаз, песня Джоан Баэз[14], которую она напевала ей на сон грядущий, нежный голос и прикосновение рук к ее лбу…

И неподвластные времени мгновения – неизгладимые минуты, как в тот раз, когда ей было лет пять или шесть и она, сидя на заднем сиденье машины, прижималась головой к животу этой женщины с темными волосами и такими длинными, что их кончики щекотали ей лицо. Клер не помнила ни водителя, ни место, куда они ехали, – только ночную духоту и электрические фонари, освещавшие город, который проплывал у нее над головой, да тени, переплетавшиеся в причудливые пляшущие узоры на внутренней стороне крыши машины. Но особенно запомнился ей голос матушки, когда та разговаривала с водителем: он отдавался в ее животе, к которому она прильнула детским ухом, согретая исходившим от тела матери теплом… – и тогда ей было так сладостно-спокойно, что она, думая только о ней, была готова уснуть, убаюкиваемая чарующими вибрациями сипловатого голоса, проникавшего в самую глубину ее сознания.

Нет, она не могла ее бросить. За объяснениями тетки, быть может, скрывалась история, которую не пристало рассказывать детям, – невыносимо жуткая история, в которую она, тем не менее, была готова поверить: ведь никакая правда, какой бы горькой она ни была, не могла перечеркнуть любовь, которую дарила ей матушка.

Так ничего и не узнав о ее исчезновении, Клер в глубине души надеялась, что, вернувшись через столько лет в Мандерли, она наконец сможет получить хотя бы частичный ответ на мучивший ее вопрос.

Немного пообжившись в Мандерли, она начала мало-помалу вспоминать: большую деревянную лестницу, ведущую на верхние этажи, меблировку в гостиной, красно-белый кафель на полу в кухне; а еще – мятный запах, исходивший от кустистой травы вокруг хозяйственной пристройки и напомнивший ей тягостную духоту летних вечеров… облепивших листья мяты и переливавшихся всеми цветами радуги букашек, на которых она забавы ради брызгала водой, заставляя их покинуть свои насиженные места.

Клер охватило странное ощущение, когда она ступила на ковер в бывшей своей детской, выходившей окнами в залитый солнцем сад, сплошь засаженный роскошными цветниками. Она вспомнила обои с фигурками африканских животных и кукол в громадном красном сундуке. Пятнадцать лет назад, перед отъездом в Париж, ей разрешили взять лишь самую малость своих вещей – и вот теперь все это терпеливо дожидалось ее в застывшей обстановке детской, будто презревшей время.

Клер расположилась в небольшой, скромно обставленной комнате третьего этажа, где пахло вощеным деревом. Это было единственное место в доме, где она чувствовала себя достаточно уютно и могла спать спокойно.

Первые ночи в Мандерли оказались для нее мучительными – отчасти из-за стоявшей вокруг тишины и стойкого впечатления, что в радиусе нескольких километров нет ни одной живой души. В Париже, лежа на диване, Клер привыкла слышать неумолчный шум города за окном. И перед тем, как она отходила ко сну, это всегда вселяло в нее ощущение жизни, не прекращавшейся и ночью; знакомый шум машин, людей, идущих по тротуару, дробный стук дождя по крышам или отдаленный гул надземного метро – этот мир продолжал вращаться все время, пока она спала, и всегда встречал ее, когда она просыпалась.

Не покидая своего наблюдательного поста у окна в кабинете, Клер зажгла лампу под красным абажуром, стоявшую на маленьком столике черешневого дерева. Вот-вот подъедет Люка. Поначалу Клер сидела у окна, высматривая только его. И ожидание раздражало ее. Он позвонил ей полчаса назад – предупредил, что заправится бензином и подъедет.

Полчаса назад. Неужели так давно?

С Люка она встретилась неделю назад – их познакомила Ванесса Лекуантр, пухленькая брюнеточка, с которой она познакомилась, когда каталась на велосипеде по окрестному лесу. В тот день Ванесса была со своим младшим братом Дамьеном, и очень скоро они прониклись взаимной симпатией за мороженым и чашечкой кофе в маленькой здешней кофейне. Клер рассказала, что привело ее в эти места, и Ванесса премного удивилась, потому как прожила здесь всю жизнь и уже не чаяла поскорее перебраться в Париж. Сблизились они быстро, что поразило и вместе с тем обрадовало Клер, поскольку прежде ей никак не удавалось сойтись со сверстницами.