- А Боса-Боса? - пробормотал уже в некоторой оторопи хозяин. С туповатой сонливостью хлопал веками. Он думал о "танце" гостьи, все ощутимее находя его глупым и даже неприличным, и о том, как сам он этаким несмышленым и малодушным младенцем совершал - Бог знает где! - плавательные телодвижения. У нас уже театр мимики и жеста, а прелестная нить беседы безрассудно утрачена, пришел старик к печальному выводу.

Гостья продолжала, не замечая печали собеседника и его попыток определиться в том состоянии дел, к которому они после долгих и теперь казавшихся совершенно бесплодными усилий пришли:

- И когда б возник на горизонте старик Державин или вмешался Достоевский... Проигрался в пух и прах Федор Михайлович, остался без штанов, вынужден судорожно писать очередной великий роман и вдруг видит перед собой не Тургенева, его гением превращенного в одного из персонажей "Бесов", а совершенно неизвестного ему Кузмина... Так? Так! И что обязывало бы его думать, что это во всех отношениях превосходный человек, а не типичный разносчик заразы или, к примеру сказать, поджигатель? Ровным счетом ничего, а мысли, как заметил Розанов, бывают разные. Главное, уметь их живо и памятно изложить на бумаге. Вот в чем дело.

- Есть у медали и другая сторона, - поднял руку Тимофей Константинович, и стрелой вылетел из нее, сжатой в кулак, образованный соседствующими пальцами пучок - заграничного вида буква, подразумевающая некое торжество, упоение победой.

Женщина усмехнулась, не понимая, с чего бы торжествовать явно приунывшему старику.

- Увы, - жаловался он, - не только взрослая и закабаленная специализацией, регламентацией и прочими социальными гадостями, но и вообще всякая наша жизнь теперь не так ярка и самобытна, как, скажем, у Клеопатры и Ланселота Озерного. Зададимся вопросом: хоть на что-то годен наш нынешний стиль? Вопрос не в том, достоин ли Грааль усилий, затраченных на его поиски, а в его, вопроса, собственной глубине, в его широком, далеко не всякому дающемся на зуб формате. И потому мы спрашиваем: да не проигрываем ли мы каждым прожитым днем эпохам знаменитых диктаторов и конквистадоров?

- И тореадоров.

- Пусть они всего лишь раскрашены все равно что лубок, пусть они картонные, жестяные и попрятались, как насекомые, между пожелтевшими страницами книг, пусть можно дистанцироваться от них грубым словом "недоразвитые", а все же... Наше поражение начинается даже не в унылых заводских цехах с их убивающими все живое конвейерами, а в офисах, на биржах и в лишенных всякого душевного тепла гигантских предприятиях общепита. Расплодившиеся там и сям акционеры это на самом деле мертвецы, захватившие власть над живыми. Но жизнь продолжается, хотя я в корне не согласен с существующим положением вещей, прежде всего с тем, что всякого рода лирики нынче в кармане у абсолютных физиков, а поэты в шутовских колпаках пляшут перед надутыми толстосумами и всякой жирующей нечистью. И когда мы, критики, - а уж мы-то, - болезненно, с совершенно измельчавшим вдруг обликом вскрикнул Тимофей Константинович, - литературное дело знаем назубок! - когда мы, без долгих размышлений и, может быть, просто от всей души, нарекаем того или иного писателя, вскинувшегося над прочими, гением, звучит это солидно и многозначительно. Это даже и многообещающе звучит. Как откровение, как благая весть... Как бы проносится в воздухе то ли ангел, то ли некий бог, спешащий взять на себя наши грехи... Это и есть феномен нашей профессии, скажем так - то, что от нее сохранилось. И как хочется петь дифирамбы, да редко приходится, нет оснований. Жаль! Добавить же, милая, добавить к сказанному могу и должен одно: вы мне, увы, не показались.

Вдова-секретарша привскочила, отшатнулась, шлепнулась снова на стул. Застучали ее нежные косточки, а в глазах зловеще качнулись сумрачные огоньки и какие-то отвратительно голого вида тени; тревожным колокольчиком зазвенело сердце.

- Не показалась? Вы шутите? Или что? Это у вас сплав символики с неуместно вклинившимся сарказмом?

Старик мелко, неприятно посмеивался, замечая по одной лишь мелодике речи своей собеседницы, как включившая обороты вспыльчивость сталкивает ее в нелепости пафоса униженной и оскорбленной.

- Вы недурно спланировали свой визит, - сказал он, - и отчетливо вам представилось в какой-то момент, что есть у вас все основания здорово себя позиционировать, а все-таки не увидел я у вас ни перспективы, ни тем более проблесков гениальности. Вы ведь и не написали еще ничего, да? Вы только говорите и обещаете!

На повышенных тонах заговорили хозяин и гостья; в некоторые мгновения и змеино извивался плачущий голос вдовы. И чувствовалось, что хозяин теперь коварен, обходится с гостьей несправедливо. Во всех углах дома, ярких и в обычное время едва ли не заброшенных, вытесняя тени, затолкались нервные возгласы, казалось, будто вещи визгливо обмениваются вопросами и ответами, а затем и бездумно проклинают друг друга. Но пришла ночь, и резко воцарилась тишина.

Вот она, "миленькая, чистенькая комнатенка, отнюдь не заслуживающая специального описания". Вот и волшебное зеркало. Из этого узкого, замкнутого и, пожалуй, мрачного мирка он, Игорек, выкарабкался вчера в некое вольное странствие, обернувшееся постыдным фарсом. Зачем-то был вздут, катался по земле весь в соплях, окровавленный.

И тут действие, растянутое в безвременье наподобие резины, вдруг убыстряется, сжимается пружиной, выстреливает, наскоро упестряется прочерками, на детективный манер символизирующими провалы, и кто знает, что там в них делалось, в этих провалах. Лицо Игорька украшает уже мужественное и жесткое выражение, его подбородок медленно и жутко выстраивается в квадрат, а зрачки суживаются до пылающих точек, из которых вот-вот ударят испепеляющие лучи; он садится на стул, вытягивает ноги и приказывает душе, успевшей вытереть сопли и кровь бесплотной ладошкой:

- Пиши!

"Я, - пишет Игорек в своем дневнике, - еще не убелился благородными сединами, но пожил-то достаточно, хотя, если рассмотреть меня на фоне вечности и фактического отсутствия времени, я, пожалуй, окажусь бесконечно малым, страшно молодым, дивно юным и, попроще сказать, микроскопически младенческим. Говорят, жизнь человека - дар, полученный им свыше, а я говорю, что наша жизнь - жертва, которую мы приносим злым богам. Это мой пессимизм, и в его глубине с чрезвычайной активностью развивается склонность к мрачным гротескам. Она уже как наваждение, я, вот, увижу где застолье, празднующих, ликующих людей - тотчас воображается, что это сборище скелетов пирует. Но долой околичности и обтекаемости, признаю с предельной прямотой: я - ничтожество. Ожесточалось ли мое сердце, когда я видел, что невидимые жрецы, моей же душой сотканные, швыряют меня на обильно политый кровью алтарь и заносят надо мной нож, а боги при этом бесчеловечно хохочут, тогда как поодаль, глядишь, человек, по виду ничем не лучше меня, преспокойно обретается, словно безнаказанный гад, и ничего такого, как со мной, с ним не происходит? Что греха таить, порой ужасно ожесточалось, и я скрежетал зубами. В некой ярости я и взялся за сочинение дневника, хотя понимал, что иной критик, например мой отец, человек куда более легкомысленный, чем я, сумел бы представить дело таким образом, будто я, мол, руководствовался в этом исключительно завистью к чьим-то литературным успехам. Папаша пока не замечен в подобном поклепе, но это единственно потому, что он и не подозревает о моих пробах пера. Скажу еще вот что. Раз уж я завел дневник, я вправе предполагать, что составляю не только летопись своей жизни, но и не что иное, как документ эпохи или даже некий трактат. Вопрос это трудный и как-то мерзко щекотливый, поскольку не имею рекомендаций творческого характера и никто, собственно, не учил меня, где и как в таком дневнике приютить тревоги и настроения дня. Конечно, если по-настоящему поставить вопрос об истинном существе взаимоотношений культуры и веры, ребром поставить, а не бесполезным криком, не хрестоматийным русским диспутом где-то в чаду и гаме пивной, то уж чего-чего, а тревог и всяких настроений нахлынет хоть отбавляй. Но пока не я конкретно, как единственный и неповторимый, его, вопрос, ставлю, а какой-то, кажется, самый что ни на есть общий ход моих - и в то же время не совсем моих - рассуждений, некая складывающаяся как бы даже сама собой диалектика предположений. Вопрос возник где-то в мешанине витийства, что бывает и зловредно, ибо похоже на мотню, пропитанную Бог знает какой влагой и какими запахами и начинает подванивать, а в такой мотне всякое ведь может завестись. И ежели я еще вернусь к нему, будет великим преступлением с моей стороны не дать ему полного простора, чтобы он тогда прозвучал уже со всей достойной его, грозной и тяжелой силой, так, как это бывает у действительно думающих и чувствующих людей, измученных, но не сломленных и властных ставить и не такие вопросы во всем их чудовищном величии и коварном блеске. А ведь нигде в современности не видать, чтобы этот вопрос, над которым я в данный момент бьюсь, словно страдалец за ту же веру, что выглядит по меньшей мере странно, ведь если культурой письма я мало-помалу овладеваю, то вера - все равно что непочатый край, так с чего бы, спрашивается, мне и страдать-то... Но прервусь с этим и продолжу начатое, утверждая, что в окружающем меня мире, в нашей пресловутой современности не видать, чтобы мой проклятый вопрос занимал по-настоящему людей, то есть не какие-то там отдельные затаившиеся умы, а хотя бы двух или трех открыто собравшихся во имя вечного спора или во имя Сына Божьего. Следовательно, и спор, который тут у меня теоретически прорисовывается, спор между духовным и светским началами, уже не является, и являлся ли когда-либо - Бог весть!.. да, не является вечным и глобальным и при всей своей серьезности нисколько не доходит до тех или иных жутковатых подробностей. Между тем вопрос порождает вопросы, а вслед за тем разнообразные ответвления и филиалы, где проще простого погрязнуть в суете и запутаться, однако в мою пользу говорит уже то, что я, в общем и целом, недурно справился. Среди суеты, отнюдь не предаваясь вакханалиям, я с должным вниманием коснулся соответствующей литературы по заинтересовавшему меня вопросу и, прекрасно разобравшись в ней, считаю возможным заявить, что проблема взаимоотношений мирского и духовного у нас не то что не разработана, а еще толком и не поставлена".