На высушенном лице старика странной бугристостью и подергиванием желваков отображалось извечное стремление постичь себя и набирающее силу желание как-то противостоять угнетающей старости, а вместе с тем и привычная надобность, без чрезмерного труда дав собеседнику общую оценку, внезапным налетом разнести его в пух и прах в предполагаемой ответной речи. Но вся эта работа, похоже, пропадала даром.
- Ну, - загадочно усмехнулась женщина, - не буду о личном, а вернусь к Абэведову с его поразительным эпизодом. Представьте, умирает старый критик, который и сам по себе семи пядей во лбу, а к тому же еще с давних пор, когда в промежуточных странах только зарождалась сносная литература, проникся духом ошеломляющего всех критицизма. Взъярился он во время оно! Взъярился оттого, что его сограждане не обладают толковой письменностью и даже существенной склонностью к ней. Разгневанный, укрылся он в глухом лесу, где практически и прожил всю свою жизнь.
И вот тут Тимофей Константинович, взбешено подпрыгнув на стуле, заострился и вскричал:
- Так этот ваш Абэведов попросту вор! Украл, украл у меня видение!
Вдовушка не далась, не позволила сбить ее с толку.
- А не присочиняете вы это на скорую руку? - хитро прищурилась и ухмыльнулась она.
- Говорю вам, он нагло попрал законы ремесла. Все нравственные нормы попрал. Взял и позаимствовал мое визионерство. Стащил видение, бывшее у меня в юности. Ну и дела! Я даже начинаю подозревать, что ваш муж просто-напросто придумал этого Абэведова, стало быть, он и украл. Но о покойниках не говорят плохо, с этим я согласен, это тоже норма, и я ее оставлю в неприкосновенности, так что пусть будет Абэведов. Но и вы перестаньте, наконец, втирать мне очки. Говорите, что вас привело ко мне и какую цель вы преследуете. Да поймите же, дикая вы женщина, - вдруг топнул, не вставая, ногой Тимофей Константинович, затем и руки простер, как бы пытаясь дотянуться до собеседницы, схватить ее, - так притчи не делаются! Должен возникнуть Христос или хотя бы его бесспорный наместник, святой, что ли, а в ваших баснях одно лишь элементарное хамство и кухонные страсти в основе!
- Ну уж нет, - вдова-секретарша с веселой наглостью защитилась выставленными вперед ладошками, - вы критиковать не очень-то спешите и первопричины моего обращения к вам не затрагивайте пока. Теперь вам, как говорится, карты в руки, теперь вы мне расскажите, и как можно подробнее, о своем видении.
Тимофей Константинович напряженно шарил пальцами-червячками по груди, помещал руку над гулкими ударами сердца. Встал, прошелся перед собеседницей, скрипя половицами. Задымил трубкой, но та скоро угасла, и старик ее отложил. Все нащупывал он сердце.
- Сейчас расскажу... Дайте отдышаться... Да-а... Я сумею. Это у вас не все ладно. Мыслите вы много и бурно, но вам мысли свои надо в порядок привести, а то порой слушать тягостно. А я-то сумею.
- На то вы мастер слова, чтобы суметь.
- Я рассуждаю так: когда в багаже имеется опыт поразительных видений, а сам по себе багаж велик, то даже и всякие разрозненные и в общем-то убогие эпизоды прошлого предстают в мифологизированном виде. Да, было время... И ведь каждому видению, если уж на то пошло, предшествовала ситуация, располагавшая массой предпосылок для зарождения мифа. Так что не только видение назревало до того, что и деваться некуда ему было, кроме как валиться на меня словно гром с ясного неба, но и все прочее было как в сказке. И я не идеализирую, я только с изумлением и восторгом прихожу теперь к выводу, что былое впрямь заключало в себе ужас как много чудесных явлений, и не случайно предания и сказания народов мира взахлеб повествуют о неслыханных вещах. Так и со мной, я фактически ходячая энциклопедия оставшихся в далеком прошлом небывалых фактов и событий. Я и выпивал порой. Бывали на редкость счастливые мгновения, случалось и горя хлебнуть, на собственной шкуре испытать неимоверные страдания. Ну вот, помнится, в неоново-голубом фойе клуба я должен был ждать популярного в нашем квартале функционера, завзятого проводника в хорошо спланированный и надежно обустроенный мир тогдашних идеалов Гаврилу Страшных, но вдруг так крутануло да встряхнуло, что опомнился я только у буфетной стойки, где Гаврила меня и нашел. Во все времена люди стремились к клубной жизни и деятельности; это могло называться разными именами, но суть всегда оставалась неизменной и означала не что иное, как сообщничество, коллективизм, стадность. В клубе, как нигде еще, человек видит, что он не один и что существование других - вовсе не иллюзия. Я говорю "клуб", а подразумеваю нечто целостное и практически самодостаточное. Я говорю "фойе клуба", а подразумеваю порог, за которым должна была открыться для меня удачная жизнь с ее обязанностями строителя всяческих будущих гармоний и правами отлично устроившегося человека. Давясь у стойки чашкой кофе, то есть содержимым ее, если быть точным, я мыслил, сколько мог, но в ту странную минуту охватить себя целиком ни целенаправленностью разума, ни теплотой сердца был не в состоянии. А тут еще Гаврила - появление его почему-то стало для меня полной неожиданностью, и я сильно вздрогнул, вскрикнул и побледнел, когда он, разъяренный, внезапно ступил в поле моего зрения. Я говорю "буфетная стойка", а... Но трудно сказать, что там подразумевалось, речь фактически зашла о другом, ибо огорченный моей необязательностью Гаврила Страшных, приговаривая: помни о дисциплине, сволочь, положил мои пальцы под чашку, в которой еще не остыл кофе, и чудовищно надавил. Я вслушивался в костяной хруст, и стало не до подразумеваний...
Вдова-секретарша, сочувственно качая головой, спросила:
- Душа ваша уязвлена стала?
Рассказчик говорил где-то вне той досягаемости, на какую могла рассчитывать гостья:
- Был я в ту пору паренек простодушный, глуповатый, я из упомянутой чашки вскоре как ни в чем не бывало хлебал кофе. Дивился функционер. Но велико, куда как велико было его изумление, когда неожиданно рядом со мной увидел он еще жившую в те времена - и, вопреки заверениям некоторых, будто жилось тогда людям скверно, жившую очень даже не худо - Пашу Ромуальдовну, жену его опасного соперника в делах карьерного роста. Женщина, а Паша Ромуальдовна была буквально женщина-вамп, совсем окрутила меня, подчинила своим прихотям и капризам, заставив позабыть о давлении со стороны нашего квартального бытия, о воле тамошних обитателей, всегда довлеющей надо мной, непутевым. Она все делала для того, чтобы мир как представление, или мир как воля, или мир как целое, - чтобы все это сделалось в моей голове как она, Паша Ромуальдовна. Узнав о предстоящей общепринятой сходке с последующим массовым проявлением эмоций - сейчас уж и не вспомню, да это и не важно, как назывались разные удивительные тогдашние мероприятия, - она в полный голос настаивала на своем участии. А чего хорошего от ее участия ждать? В общем, скандал. Я заслужил наказание, и Гаврила принялся украдкой пинать меня, в темной глубине его рта, приоткрывшегося между губами, пухлой верхней и неожиданно тоненькой нижней, устрашающе сверкнул золотой зуб. Словно булава был тот зуб, я, кажется, его тогда впервые увидел, и он произвел на меня огромное впечатление, ошеломил. Оттащив меня в сторону, Гаврила злобно зашипел: это еще что за выкрутасы? что за детский сад?! Я оправдывался как мог; бормотал:
- Но ты, но вы... вы сами... первоочередные задачи, указания и даже задание в известном смысле... и вот, наконец, этот зуб... ай да зуб!.. А она мне, высокопарно выражаясь, совсем задурила голову. Это не женщина, это фурия... Я просто не знаю, что мне делать с этой бабой! И заметьте, мир, что бы он собой ни представлял, в конечном счете все равно она и больше ничего...
Были у меня в ту роковую минуту глаза отчаявшегося человека. А вожак мой трубил, будто обалдевший слон.
- Идеализм утверждает, - говорил, гремел он, - что этот клуб, если ты закроешь глаза, словно бы перестанет существовать. А материализм учит, что с материей подобные штуки не проходят, она знай себе существует, что бы ты с собой или с ней ни выделывал. Поэтому, гласит материализм, самое верное и единственно правильное - попросту жить с открытыми глазами. Но это в идеале, на самом же деле от тебя требуется одно: слепо повиноваться моим распоряжениям. А ты, размазня... и размазать бы тебя здесь по стенам... растереть ногой, как зловредное пресмыкающее...
