Отец, а ему, похоже, не в пример отпрыску вовсе не скучно - он полемичен, - не широк в плечах, а сын и вовсе до смешного узок. При этих своих узеньких плечиках малый еще и горбится, и так-то, служа вместе с отцом туманным намеком на преображение плоти, то есть всяких в ходе естественного отбора утвердившихся членов, в одну большую мыслящую голову, он словно навечно погружен в печальную задумчивость, а лицом, между прочим, довольно хорош. Эти двое представляют собой два разрозненных мира, две с трудом соприкасающиеся, стремящиеся обособиться друг от друга реальности. Сын полагает, что между ними большая, по-своему даже исполненная глубочайшего смысла война, а отец ограничивается мнением о нем как о дураке. Тенью бродя по дому, залипая в каких-то сумрачных углах, в определенной мере, как видим, пригожий Игорек много чего выведал, а однажды вдумчивой тенью вырос за спиной отца, кричавшего в телефонную трубку:
- Как?! И на даче нет покоя?.. Что?.. Аудиенция?.. Я не ослышался? Вы просите меня решить ваши неотложные и сугубо личные вопросы?..
Покипятился старик, а затем дал милостивое согласие принять ходока, которым оказалась бойкая миловидная женщина, назвавшаяся вдовой-секретаршей.
Почему-то Игорек решил обязательно подслушать разговор отца с этой ретивой, словно с проносящегося мимо поезда соскочившей прямо в дом гостьей. Ему понравилось, что не просочилась, не закралась она пакостно в их с отцом дачную тишь, а гордо влетела, уже на ходу что-то восклицая. Собеседники расположились на недавно вновь застекленной веранде вокруг круглого шаткого стола, а соглядатай бесшумно рассеялся среди листвы и теней.
- В романе промежуточного писателя Абэведова, - начала гостья взволнованно, запыхавшись и все пуча как бы совершенно обесцвеченные глаза, - есть замечательный эпизод, глубоко меня поразивший. Известны... по крайней мере мне... два романа этого писателя, ну, известны, главным образом, тем, что один из них я прочитала, а другой, может быть, и прочту еще когда-нибудь, если Бог отпустит мне на это время. Вы уже обескуражены, Тимофей Константинович? А нужно не изумляться, надо размышлять. Тут у нас сейчас как если бы вы читаете книжку. Читая, вы попутно мыслите, если же вы станете уверять меня, будто хорошо и плодотворно думаете, когда предоставлены самому себе, я вам, простите, совершенно не поверю.
- Продолжайте, - мрачно уронил Тимофей Константинович.
- Между тем так, с бухты-барахты, трудненько сказать, о каком именно из двух упомянутых романов я в настоящее время веду речь. В чем вообще природа мысли? Каковы ее результаты? Можно ли говорить в случае размышления как такового о субстанции? Верно ли, что там в наличии субъект, объект и прочие вещи подобного рода, или это домыслы невежд, дилетантов, людей, которых иначе, как человеческим мусором, не назовешь? Или мусор как раз те, которые твердо стоят за наличие? Я женщина не очень-то ученая, и для меня трудности начинаются прямо уже на первых подступах к загадкам бытия, я знаю одно: уж мой-то покойный муж точно мусором не был. Головастый был мужчина. Он-то, бывало, и говаривал мне об Абэведове. Прищурится так, знаете ли, зловеще, и намекает на будто бы необычайную популярность этого Абэведова в родных местах, то есть в так называемых периферийных краях. А дальше и того хуже: мол, даже вроде как пользуется некоторой известностью в целом мире. В итоге у меня сложилось впечатление, что для моего мужа и ему подобных Абэведов - все равно как проклятие, как дамоклов меч. Какую позицию в этом вопросе занимаете вы?
- В этом вопросе? - вскрикнул хозяин. - Позицию? Я пока не вижу никакого достойного моего внимания вопроса.
- А что вы думаете о тиражах книг Абэведова? И могли бы вы, читая их, о чем-то дельно размышлять? Если они на периферии значительно превосходят тиражи книг других авторов, порожденных той же периферией, скажем, Босы-Босы или Ковина, то это, как представлялось моему мужу, не лучшим образом характеризует промежуточного читателя. Естественно, возникает вопрос, как у этого читателя насчет мышления и присуще ли оно ему вообще? Муж мой высказывал, разумеется, лишь свое собственное мнение и больше ничего. По его мнению, Боса-Боса и Ковин куда как лучше Абэведова; и даже небезызвестный аргентинский писатель Борхес лучше.
Величественный старик Тимофей Константинович, родитель нашего героя, нетерпеливо пошевелил сложенными на столе в букет пальцами.
- Вы бы ближе к делу... - буркнул он. - Что вам нужно? Я вот что скажу. Вам следует сконцентрироваться и внести порядок в свои высказывания, а иначе я ничего не пойму. Я знаю, сейчас время аналитиков, и анализировать они готовы что придется, что угодно и все подряд. Но чего у них не отнимешь, так это умения складно говорить. Постарайтесь и вы быть складной. Я критик, меня профессионально коробит и корчит, когда в речах нет ладу, не говоря уж о смысле.
- Есть межеумки, а есть недоумки, и дело критика - разобраться, кто есть кто, и тем самым посодействовать очищению в литературных зарослях полезных культур от плевел. Как секретарша при больших литературных делах, лицо подчиненное, из третьего ряда за спинами важных начальников и разных даровитых собратьев по перу, - скорбная улыбка изогнула тонкие губы гостьи, - я с долгой безропотностью наблюдала все эти процессы бесплодного сочинительства, повидала людишек, что-то слишком уж многое о себе возомнивших. Было время, когда даже вы, такой воспитанный в лучших традициях, изощренный и прекрасно владеющий умыслами и резонами диалектики, не замечали меня, но сейчас я думаю, что вы почувствуете...
Старик медленно, без должной решительности поднял руку, требуя слова и в то же время сомневаясь, что оно ему и впрямь необходимо.
- Было бы смешно думать, будто, мол, только пучит, нет, вы это задумали притчу, - сказал он с бессознательной задушевностью, - но хотелось бы понять, на чем вы ее строите. Вы сравниваете литературную жизнь наших странноватых провинций и почти не изученных окраин с творческими процессами, происходящими в столичном регионе? Или у вас сравнение всего нашего с нажитым и намеченным к достижению в целом мире?
- Вы почувствуете, - возразила женщина, - обязательно почувствуете, я вам обещаю. Вы только наберитесь терпения. А моему терпению, знаете ли, пришел конец. Я желаю, чтобы роман вышел из тени, обрел второе дыхание, не сочинялся профанами и не прозябал в промежуточности.
- Какой роман?
- Роман как жанр, роман как таковой. Пора вспомнить об основательном подходе к творчеству. Вы понимаете меня, Тимофей Константинович?
- Конечно, - задумчиво произнес Тимофей Константинович, - в юности... если что такое...
- Это о моем возрасте? - вспыхнула гостья. - Скрывать не буду, я не первой молодости. Но это к делу не относится.
- Вы о романе как о таковом, а я о юности вообще, вас не касаясь. Я говорю, если в юности поразит что, так поразит по-настоящему. А в суетливой взрослой жизни и сам мельчаешь, и все вокруг уже сродни тусклому рисунку. Повзрослел, от мамкиной груди отскочил - так уж не вспомнишь и не объяснишь толком, как и когда произошло, что вавилонские и прочие вселенские библиотеки заселили невероятные мудрецы, толкователи всякой эзотерики, баснословные хранители вечности, а содержащие тайну буквы высокоумные прохвосты принялись мазать чем-то ядовитым, тем якобы спасая эту тайну от непосвященных.
- Мне записывать ваши нынешние выражения?
Старик поморщился и отмахнулся.
- Еще менее объяснимо, - возвысил он голос, - происхождение всей этой нынешней чепухи бесчисленных романов о вылезающих из груди душах или, собственно, того, что за души выдают... о душах извивающихся, где только не ползающих и откуда только не прущих, иной раз так и вовсе из неприличных мест, и вид-то у них, вид какой-то насекомий, жабий, очень змеевидный вид... Тоска, тошнотворность, надрыв для ажиотажа и эпатажа, подделки под отчаяние, имитация тревоги, записи вымученного беспокойства, мука, что когда-то, мол, было хорошо, величаво, было славное прошлое... Эко с Фуко заблевали все, что было ясного и кристально чистого, все скрижали, все истинные престолы... А еще в какие-нибудь другие сволочные книжки заглянешь - волосы дыбом на голове встают, ибо там музыкальные импровизаторы, сорвав струны со своих скрипок и гитар, удушают ими поклонников, драконы выпивают на постоялых дворах, доисторическая солдатня рассуждает о правах человека, гориллы с высоких трибун поучают человечество... И т. п. Где Ромео с Джульеттой? Куда подевались Онегин с Печориным? Я ведь в свое время меньше всего думал и мечтал о литературе, я предполагал стать критиком, опять же, вообще, критиком как таковым, этаким беспрерывно и беспредельно критически мыслящим организмом. Нынче это, как я уже сказал, называется быть аналитиком, экспертом, референтом и еще, наверное, как-нибудь, а тогда, если не ошибаюсь, никак не называлось и представлялось чем-то грандиозным, грезой и откровением, фактическим исполнением мечты о светлом будущем, едва ли не той ноосферой, о которой писали прозорливые люди науки. Но мечта мечтой, а без книг не обошлось. Да и как могло обойтись? Разве в какой-нибудь социологии или в рассуждениях политиков больше правды о жизни, чем в отличных романах? А если бы, милая, вы пришли ко мне в мои юные года, я, может быть, заслушавшись... вы, признаться, пусть неровно и нервно, но все же интересно затрагиваете разные проблемы, поднимаете вопросы... я, может, даже женился бы на вас, ведь вы, как я погляжу, прелестны и способны очаровать. Но сейчас у меня не юность, а что-то мутное и даже глупое, так что и никакого не возникает подлинного интереса, чтобы слушать вас.
