- ...щееся... - робко выдохнул я.
- Ты... с бабой... как животное... Так-то ты понимаешь наше святое дело? Так ты следуешь моим заветам? - наседал Гаврила на меня, брызгал слюной.
- Но редкостный зуб...
- Дантист Гусман, прячущий золотишко, делал.
- Точите?
- Оттачиваю.
Хорошо поговорили. Гаврила сиял, любовался собой, сознавая великолепие зуба.
- Таскаться повсюду за проклятой бабенкой нету больше моих сил! - выкрикнул я, воспарив на новой волне отчаяния.
- Бабенка она вовсе никак не выдаю...
- ...щаяся...
- Чем же она тебя взяла?
- Это тоннель с отдаленно мерцающим светом, как и живописуют некоторые незадавшиеся или чудом спасшиеся покойники, а мне нужен оптимизм и второе дыхание в чистом виде, если вы хотите, чтобы я и дальше поддавался вашему руководству. Избавьте меня от греховодницы, от богомерзкой твари этой, товарищ Гаврила, Богом заклинаю!
- О Боге заговорил? А зачем сюда ее притащил?
- Увязалась... Не мог отделаться... Это фурия, говорю вам...
Функционер размышлял, как поскорее и без лишнего шума выпроводить дамочку; полагал он, что подобную не грех и умертвить, а вот чтоб она пользовалась клубной жизнью да еще примерялась к последующему безобразному участию в массовой сходке - это уже ни в какие ворота... Желание поглумиться над мероприятием, где сеется разумное, вечное, доброе и помыслы людей отделены от досадной земной прозы, отчетливо читалось на прекрасном лице мегеры. И это жена не менее видного, чем Гаврила Страшных, руководителя! Голова моя шла кругом, когда я, благодаря прозорливости наставника, видел, как опасные намерения злоумышленницы, образуя грандиозные кольца и чудовищные извивы, исполинским гадом продираются к нам из бездны недомыслия, из того человеческого подполья, где вечно кому-то неймется и где все бурлит и клокочет силой темных страстей. Уже близка алчная, готовая пожрать пасть...
***
- Трудное, непростое, если не ошибаюсь, было время, - сказала гостья с печальным вздохом и покачала головой. - А и яркое? Тогда завидно. Все-таки, как ни крути, ни на что не похожий жребий выпал!.. Очевидными же фактами и простыми словами о нем не составить представления, и вы, как некогда вертевшийся в исключительных недрах человек, сложили легенду. Понимаю... Но из этой легенды, или ей подобной, Абэведов вышел писателем, претендующим на маститость, а вы ограничились работой критика. У кого-то одного из вас недостаток понимания музыки сфер?
После небольшого и, может быть, для него самого не слишком внятного размышления Тимофей Константинович ответил:
- О том времени, о жребии и указанной музыке сказать, что они трудны, это прямо в точку, это вернее верного, и с какого-то боку выходит, что все будто бы так и пропало втуне, но я - и в этом суть! - никогда ни на минуту не терял надежды. Мир и населяющее его человечество еще исправятся и все заживут весело и плодотворно, вот какая мечта помогала мне держаться на плаву. Главное было - потягаться с тусклостью, не позволить мещанской среде заесть тебя. В Гавриле Страшных сошлись противоречия эпохи, он и лидер из базисной надстройки, и чуть ли не разбойник с большой дороги был, но это и делало его неповторимым, неподражаемым, глубоко человечным, и я хотел быть как он, полыхать подобным же факелом. Пресечь попытки некоторых уйти в себя и свои своекорыстные интересы, обособиться, зажить в подлой скрытости, проводя линию наглого эгоизма, вот чем я руководствовался под началом у этого выдающегося человека. На помощь спешил материализм, сметающий с пути все мелкое, ничтожное, субъективное, уводящее в бредовый мир пустых грез. А Гаврилу однажды даже по телевизору показали как пример для всех нас, как нечто идеальное. И на тех, кому материя представлялась иллюзией, а жизнь вне созданных нами условий - раем, мы смотрели предостерегающе и жутко, с угрозой. В горячую же минуту описываемой клубной жизни я просто-напросто свято верил, что исправлению быть и пружиной его послужит мое избавление от головоломной бабы, играющей мной, словно я просачивающийся между пальцами песок. Тем временем у нее завязался непринужденный разговор с каким-то юрким человечком, и когда мы с Гаврилой вернулись к стойке, этот тип хотя и отскочил, приняв во внимание пугающий облик Гаврилы Страшных, но уже не спускал с Паши Ромуальдовны похотливого взгляда и, стоя поодаль, все восклицал, как помешанный:
- Бесподобная, бесподобная!
- С Богом! - сказал Гаврила, осушая внушительный бокал.
И я осушил. Гаврила определенно намечал путь тотальных возлияний; таков был его план на тот вечер. А вот ведь какая штука: куда бы ни шел я в сказанном клубе, предо мной, как из-под земли, возникал верзила в сером плаще и низко надвинутой на глаза шляпе, тоже серой. Сурово молчал он, а все же казалось, будто дико, зловеще хохочет. На миг-другой подняв глаза, он бросал на меня молнией сверкавший угрюмый взгляд и, отворачивая борт пиджака, показывал приколотый к внутренней стороне того лист бумаги, на котором было начертано: "Товарищ Тимофей - козел отпущения". Меня это бесило. Я морщился и крутил носом, словно в действиях сумасшедшего незнакомца было что-то зловонное, но ведь и впрямь настойчивость этого человека могла произвести весьма неприятное впечатление, вот я и надумал, в конечном счете, не без стыдливости и омерзения уводить взгляд в сторону, делая вид, будто предпочитаю ничего не замечать.
Неожиданно и потрясающе Гаврила с Пашей Ромуальдовной, топоча, ошалело взвизгивая, выбежали на сцену и массу, поймите, неподъемную для прочих массу энергии излили в исполнение какого-то сумасшедшего акробатического этюда, причем дамочка, неистовствуя, извивалась что твоя змея, а мой друг и учитель показывал недюжинную силу, подбрасывая ее, что же до таинственного верзилы, то он, неслышно подойдя сзади, вкрадчиво шепнул мне в ухо:
- Недурно они развлекаются, а? Я ж говорил... Понял? Это жулье, полное, абсолютное жулье! Издеваются над здравым смыслом, а тебя, дурачка, морочат и втаптывают в грязь. И я тебя предупреждал. Ты читал, что у меня написано? Но это еще в духе изящной словесности и с религиозным оттенком, а пропишу грубее и конкретнее, так ты у меня вовсе выйдешь микробом.
Я шарахнулся прочь, меня обожгло, как взрывом, ударной волной отнесло на неопределенное расстояние, я заметил еще адскую, воспламеняющую воздух скорость золотого зуба, искавшего, видимо, где бы стать на моем пути - в предотвращение моего отступничества - неодолимой преградой или прямо вонзиться в мою голову, тем не менее я благополучно очутился на улице и в сумерках помчался куда глаза глядят. Я ничего не понимал, и лишь косвенно мой разум брезжил где-то в разнообразных отрывках из уже прочитанных мной в ту пору романов. Мой собственный роман - с Пашей Ромуальдовной, гуманные наставления Гаврилы и бесчеловечность его карательных мер, его враждебное отношение к моей возлюбленной... И вот уже наставник попирает мою любовь, уводит мою женщину, лихо отплясывает с ней... И этот сумасшедший с записью, скрытой под пиджаком... Я - козел отпущения? Незнакомец представился мне дьяволом, польстившимся на мою нежную юность и не смогшим сдержать нечеловеческий смех при виде моей постыдной неопытности и слепоты. Я увидел Гаврилу Страшных мелким бесом, в свое удовольствие водившим меня за нос и всегда готовым меня растерзать. Паша Ромуальдовна превратила меня в свинью, а теперь и Гаврила с удивительной при его уме доверчивостью потянулся на остров, где орудовала эта злая волшебница.
Сущее погрузилось в туман, и я брел в нескончаемом тумане с топором за пазухой, воображаемо приготовленным для поражения обидчиков. Закрывая глаза, я никоим образом не переставал видеть этих последних. Вот что значит мысленный взор! вот какова его сила! И какими же грандиозными красками могло заиграть в этом тумане, и почти заиграло, мое нелепое, словно бы надуманное существование! Но что значит быть козлом отпущения в означенных обстоятельствах? Живой мишенью, жертвой - это еще куда ни шло, это более или менее понятно, но дальше и больше... вообразить, будто через меня отпускаются грехи Гаврилы Страшных или Паши Ромуальдовны?.. возможно ли? Я должен каким-то образом испытать это отпущение на собственной шкуре? И как мне вообще осмыслить их грехи? Как мне осознать эти грехи как нечто пребывающее вне меня и обладающее собственной реальностью, если Паша Ромуальдовна безумно красива и привлекательна и запросто колдует надо мной, так что я фактически у нее в кармане, а ум Гаврилы намного выше моего и я любое его слово принимаю на веру, готов исполнить любое его приказание и, наверно, никогда не свергну его отнюдь не легкое иго? Я могу сгоряча подумать, что они совершенны и безгрешны или что их грехи это, собственно говоря, мои грехи, но приведет ли такой исход мысли к уверенности, что уже некоторым образом существует картина, изображающая меня упомянутым козлом? С другой стороны, как бы то ни было, то есть существует картина или нет, еще вопрос, нужна ли мне эта самая уверенность, о которой я сказал выше? Не лучше ли просто жить, горячиться, плыть по течению, страстно барахтаться, пока есть силы? Вот только страшно сознавать, что выше они меня, эти двое, с непобедимой самостоятельностью и властно возвышаются... Что какая-то распущенная бабенка, фактически грязная шлюшка, красивее чуть ли не до права безнаказанно унижать меня, а грубый, вульгарный материалист с золотым зубом от Гусмана в черной и ненасытной пасти чудовищно умнее - это словно пресс, под которым трещат мои косточки...
