Революция в самом разгаре и Плутарх использует лицо Китнисс; Китнисс Эвердин вынуждена стать сойкой-пересмешницей и играть роль, которую никто не сможет заставить ее вызубрить наизусть.

Между приступами безумия, в бреду от боли, Китнисс рассеянно думает о том, что встреча со Сноу вполне могла быть подстроена. В конце концов, сойка-пересмешница так предсказуема, что ее легко подтолкнуть к убийству не того президента.

Когда Хеймитч говорит ей о том, что они едут домой (дом — какое-то очень знакомое слово, но девушка не помнит точного его значения), эта мысль обретает еще одно подтверждение.

Вся жизнь Китнисс Эвердин идет по плану.

По чьему-то чужому плану.

…

После прочтения Китнисс осторожно закрывает дневник Прим. В доме тихо — все спят в своих постелях или делают вид, что спят. Дом с призраками остается верен себе; тишину, даже такую прозрачную, как сейчас, нет-нет, но нарушают какие-то шорохи и скрипы. Китнисс вслушивается и в тишину, и в смесь до боли знакомых звуков. Оставшуюся ночь, она знает, что ей придется провести без сна, стараясь не срываться в истерику, которая будто бы должна быть рядом, но еще не лишает рассудка. Внутри Китнисс тоже тишина, нарушаемая только обычными процессами — движением воздуха в легких, шумом крови, биением сердца, которое — должно быть, чудом — не разлетелось на куски.

Китнисс собирает жизнь своей младшей сестры, как паззл. Теперь она точно знает, как много в той жизни белых пятен, пятен, о существовании которых Китнисс даже не догадывалась. Но теперь у нее есть и те фрагменты, которых не было; те фрагменты, которые сдавливают грудную клетку до треска ребер, но не убивают медленно и болезненно.

Китнисс многого не знала о своей сестре.

Пока Эвердин даже не подозревает, как жить с этими новыми знаниями о своей мертвой сестре.

А еще Китнисс не уверена, что кто-то сможет ей подсказать, как жить дальше.

На рассвете девушка сдается и выходит на улицу.

Холодно. Воздух все еще — ей, разумеется, только кажется, — пропитан пеплом и запахом горевшей заживо плоти. От этого запаха почти тошнит, но Эвердин сдерживается, дышит, считает до десяти. Ее уже учили начинать с простого.

Ее зовут Китнисс Эвердин. Она родилась в двенадцатом дистрикте. Она жила в двенадцатом дистрикте вместе с матерью и младшей сестрой. Ее младшую сестру звали Примроуз Эвердин. Примроуз Эвердин любила Пита Мелларка.

Бывшая сойка-пересмешница смотрит на примулы, которые посадил Пит и хочет уничтожить каждый цветок по отдельности. От этого желания — необоснованного, неразумного, даже сумасшедшего, — сводит скулы. Китнисс сжимает кулаки, ногти впиваются в ладони, но недостаточно сильно.

Весь мир для нее окрашен не в черно-белый, а в черно-красный — кровь и пепел, пепел и кровь.

Пит Мелларк застывает за ее спиной буквально на долю мгновения; наверное, он тоже считает до десяти, перед тем, как сделать очередной шаг.

— Я не хочу говорить с тобой, — выпаливает Китнисс, желая предугадать любые его слова.

Пит смотрит внимательно — секунда, другая — и пожимает плечом, признавая за ней это право. И проходит вперед, к своему бывшему дому, не бывавшему его домом, но ставшему домом для кого-то еще.

— Зачем ты только вернулся? — спрашивает Китнисс его сгорбленную спину. Пит чуть оборачивается, не глядя на нее, но, определенно, видя ее краем глаза. И молчит. — Переродок в тебе хотел сделать мне больно? — продолжает Китнисс, хотя очень хочет остановиться. — У него получилось. У тебя получилось, Пит. Мне больно.

Мелларк — когда в последний раз она, пусть мысленно, называла его мальчиком с хлебом? — продолжает идти дальше. Китнисс впервые обращает внимание на то, как сильно он хромает.

— Мне больно, — повторяет она, повышая голос, чтобы быть услышанной. — Я убила свою сестру.

Пит останавливается, сначала замедляя шаг. Китнисс хотелось бы разреветься, как маленькой девочке, которая спустя столько лет своей плодотворной — смертельные ягоды, уничтоженные дистрикты, кровавая революция — жизни узнала о том, какая же она, в самом деле, самовлюбленная эгоистка.

Прим не должна была умереть. Прим должна была спасать людей, как и мечтала. А вот Китнисс, всегда спасавшая только свою сестру и себя, должна была сгореть под градом бомб, присланных теми, кто был в рядах хороших парней и просто хотел ускорить победу добра над злом, пролив немного больше крови, чем было нужно.

Между тем капитолийский переродок с лицом мальчика с хлебом смотрит на нее — не искоса, не краем глаза, а прямо, пристально.

— Ты не виновата в смерти своей сестры, Китнисс. Мы все виноваты в ее смерти, каждый по чуть-чуть. Но, если тебе хочется взвалить на себя вину, ответственность, наказание — никто из виновных не будет мешать, поверь. Особенно мешать тебе не будет Плутарх, который знал больше всех нас вместе взятых и все равно сделал это с Прим.

Ему даже не приходится повышать свой голос — Китнисс слышит его слова так же хорошо, как если бы он стоял рядом.

— А еще, Китнисс, — здесь Мелларк делает паузу, но Китнисс не успевает воспользоваться этим и заставить его замолчать, — Прим не хотела бы для тебя такой жизни.

Что он: капитолийский переродок, мальчик с хлебом, победитель 74 голодных игр, может знать о Прим? Он не видел, как Прим улыбалась, когда Китнисс подарила ей козу. Он не знает, как Прим смеялась над несмешными шутками Китнисс, просто зная, что ее смех успокаивает старшую сестру. Он не видел, какими были глаза у Прим, когда она тащила Китнисс к витрине пекарни, чтобы рассмотреть все рисунки на свежих тортах. Теперь Китнисс понимает, почему ее младшая сестра так любила ходить туда, почему восхищалась каждым новым узором.

Китнисс собирает жизнь своей младшей сестры, как паззл.

Китнисс пока еще не знает, что начала, как паззл, собирать себя.

…

Сэй встает раньше обычного и не скрывает своего удивления, когда видит Китнисс, уже пьющую крепкий сладкий чай на кухне. Девушка одета явно не для очередного бессмысленного дня в кровати.

Сэй не спрашивает, что случилось и как с этим жить. Сей все происходящее воспринимает как данность и просто продолжает жить.

— Ты к обеду будешь? — интересуется она, бросив только один любопытный взгляд в сторону своей соседки.

— Я буду раньше, — отвечает бывшая сойка-пересмешница. — Ты успеешь приготовить наваристое рагу из мяса, которое я планирую сегодня принести.

— Давно пора, — следует невозмутимый ответ.

…

Лес кажется знакомым и незнакомым одновременно. Лес насторожен, собран, но настроен приветливо. Наверное, он просто растерялся, с трудом узнав свою старую знакомую. Китнисс только сейчас начинает дышать полной грудью, только сейчас начинает вспоминать все, чему вечность назад научил ее отец.

Китнисс улыбается — робко и несмело, впервые за долгое время.

Не в ее силах спасти мертвую младшую сестру. Но в ее силах воплотить хоть часть мечты мертвой, но такой живой Прим.

Китнисс тоже хочет стать девочкой, которая сошла с тропы. Девочкой, которая перестала быть слабой, перестала быть предсказуемой, которая смогла сначала выжить в аду, а потом из собственной жизни выжить ад.

И Китнисс ею станет.

========== Эпилог. ==========

В комнате темно, поэтому Плутарх не сразу различает лицо незваной гостьи.

Гостья сидит в кресле, как раз напротив кровати, со скрещенными ногами — сперва он видит только высвеченные аккуратные колени; гостья чуть подается вперед и заговаривает с ним — голос приятный и ровный, от голоса бросает в дрожь.

— Я удивлена, что после всего произошедшего вы можете спать по ночам, — говорит Прим и что-то в ее интонациях выдает улыбку.

— Я бы не заснул, если бы знал, что меня навестит мертвая девочка, — в горле Плутарха пересыхает, рукой он пытается нащупать кнопку светильника.

— Разве я кажусь мертвой? — спрашивает Прим, вставая с кресла.

Плутарх видит ее живой — даже не той девочкой, которую он сам послал на смерть еще в тринадцатом дистрикте много лет назад. Плутарх видит Прим девушкой, со сформировавшейся фигурой, высокой, обворожительно взрослой. Прим должна была стать такой, но Прим не могла стать такой; Прим умерла.