— Нет, — отвечает Плутарх.

И включает свет, чтобы увидеть подтверждение его страхов — и его надежд — Прим вовсе не умерла. Прим каким-то чудом выжила и пришла к нему, чтобы… убить?

— Зачем ты здесь? — спрашивает министр, садясь в кровати.

Девушка смотрит на него с вызовом и Плутарх совершенно отчетливо представляет то, каким она видит его — слишком толстого, слишком старого мужчину с седыми волосами, морщинами, в пропотевшем нижнем белье, со слишком бледной, от страха даже выбеленной кожей и испуганным мечущимся взглядом. От подобного зрелища Хевенсби самого в отвращении передергивает.

— Я соскучилась по нашим с вами разговорам, — отвечает Прим, уже не улыбаясь. — Мы ведь много общались тогда, в тринадцатом дистрикте. Мы много говорили обо мне, о моих победах, о моих достижениях, о том, какой я стану. Помните?

Он помнит.

Министр судорожно облизывает губы, подтягивает выше одеяло, пытаясь спрятаться от насмешливого взгляда собеседницы.

— И как я вам? — спрашивает Прим с незнакомой интонацией.

— Ты стала очень красивой, — не пытается увернуться от ответа мужчина. — Я всегда знал, что ты станешь очень красивой.

Если бы можно было выбирать между нею и ее старшей сестрой, он выбрал бы ее. Светловолосую, добрую, с трезвым подходом к жизни, точно знающую, чего стоит она и чего может попробовать добиться, еще маленькую, но уже одновременно не по годам взрослую женщину. Он знал, что она достойна всех вложенных в нее усилий, что она не сдастся, не свернет с выбранного пути, а будет идти вперед к поставленной цели. Плутарх помнил ее цель, немного, разумеется, наивную, но действительно стоящую.

Примроуз Эвердин хотела спасать людей.

— Когда ты отправлял меня под бомбы, ты тоже знал, что я стану красивой? — спрашивает девушка и садится теперь уже на край его кровати.

От нее веет холодом. Глаза ее сверкают, в них разгорается странный, завораживающий огонь.

— Прости меня, — внезапно давится воздухом Плутарх. — Прости меня. Когда я говорил с тобой, я хотел для тебя всего, о чем говорил — учебы, призвания, жизни, — он жалко всхлипывает и слишком поспешно, даже необычно для мужчины его телосложения и возраста, тянется к спокойно лежащей поверх одеяла белой руке. — Я хотел, чтобы ты была жива, Прим, хотел, чтобы ты стала такой красивой, такой сильной, такой настоящей.

Ее кожа холодна, как лед.

— Но ты все равно убил меня, — Прим не вздрагивает от отвращения, когда его горячие губы прикасаются к ее пальцам. От ее слов мужчина — уже старик — вздрагивает.

— У меня не было выбора, — Плутарх сжимает безвольные пальцы чуть сильнее и заглядывает почти подобострастно в холодные глаза. — Мне нужна была сломанная Китнисс, Китнисс, которая не способна сопротивляться, не способна действовать. Ты делала ее сильной, ты была ее смыслом, целью ее существования. Я не мог оставить ей все. Я не мог оставить ей тебя.

Холодная усмешка появляется на красивых губах Прим.

— Я уже тогда не была вещью, чтобы ты мог меня кому-то оставить, — произносит она насмешливо и только сейчас убирает свою руку. — В любом случае, я не должна была достаться тебе.

— Нет, Прим, — Плутарх смешно дергает головой, отрицая ее намеки. — Я не хотел… ты была мала, я лишь восхищался тобой, твоей силой, твоей уверенностью…

— Но я не должна была достаться никому, — резко прерывает его бессвязную речь девушка и встает. — Поэтому я досталась бомбам. Поэтому в последние мгновения жизни я чувствовала, как огонь жадно пожирает мое тело. Я не знала другого огня — ласк мужчины, я не стала врачом, не стала матерью, и все из-за тебя и твоих жалких отговорок.

— Поэтому ты приходишь ко мне каждую ночь? — жалобно спрашивает вконец уничтоженный мужчина. — Поэтому ты мучаешь меня?

— Я не прихожу к тебе, Плутарх, — возражает ему взрослая Прим. — Это ты вызываешь меня к себе, ты сам мучаешься и упиваешься своей виной. Должно быть, я — всего лишь твоя совесть.

…

Иногда вместо Прим Плутарх видит во сне Китнисс, но Китнисс обычно заводит разговоры о том, что пришла его убить, что он заслужил своей смерти (чаще всего он даже не спорит с этим высказыванием). Но и Китнисс никогда не выполняет своих угроз — ей нравится наблюдать, как убийца ее сестры сходит с ума от отчаяния, вины, страха и желания смерти.

Иногда, пробуждаясь после душевных разговоров, Плутарх видит реальную Эффи Бряк, всегда сидящую в кресле напротив кровати — там, где сегодня сидела Прим перед тем, как встать. И Эффи в такие ночи кажется похожей на Прим; не такой красивой и молодой, конечно, но похожей.

Эффи всегда говорит тихо и без интонаций.

— Надеюсь, тебя опять мучил кошмар.

Плутарх хмыкает и тяжело встает с кровати, накидывает на себя халат и подходит к окну; открывающийся вид на спящий город всегда немного приводит его в чувство.

— Ты тоже хочешь побыть моей совестью? — спрашивает министр, растворяясь в огнях Капитолия, пусть на мгновение.

— У тебя уже есть совесть, — отвечает Эффи. — Эта совесть сжирает тебя все эти годы, являясь к тебе на разговор каждую ночь.

— Я все жду, когда ко мне придет Китнисс Эвердин. Ты сказала, что Пит отдал ей дневник сестры много лет назад. Ты сказала, — мужчина делает выразительную паузу, будто хочет услышать подтверждение своего предположения, но Эффи молчит и ему приходится продолжить, — что Китнисс должна была прочитать чертов дневник. Почему же тогда она не приходит сюда?

Капитолийка смотрит на него безо всякого чувства — просто смотрит, как на пустое место.

— Она изгнана из Капитолия за свое преступление. К тому же, — невыразительная женщина переводит взгляд на наручные часы, — сейчас ночь. Кто может ворваться в твою квартиру ночью?

Ее вопрос остается без ответа.

— Я был уверен, что она захочет отомстить, — говорит Плутарх куда-то в темноту. — Я убил ее сестру и она должна была мне отомстить.

— Это самое легкое решение проблемы, — Эффи чуть понижает голос. — И самое лучшее для тебя. Когда-нибудь Китнисс действительно придет сюда. Но она придет вовсе не для того, чтобы оборвать твои мучения. Она придет, чтобы посмотреть в глаза убийце своей сестры и убедиться, что каждый прожитый тобой день и был твоим наказанием.

Капитолий спит. Освещен огнями, но большей частью спокоен.

— Ты не помогаешь мне, — упрекает министр незваную гостью.

— Я и не должна. Мы все выжили, заплатив за свое выживание определенную цену. Мы платим ее до сих пор. Кошмарами, муками совести, припадками безумия, борьбой с алкогольной зависимостью, насилием, планами мести, которые не воплощаем в жизнь, желанием смерти, которую не сможем призвать раньше времени, потому что слабы. Иначе и быть не могло.

— С каких пор ты стала такой разговорчивой? — интересуется Плутарх, мысленно прогоняя от себя видение повзрослевшей и похорошевшей Прим.

Эффи не улыбается. Кажется, она давно мертва, а эта ее оболочка не способна ответить на такой каверзный вопрос. Кажется — и не ей одной — что смерть была бы искуплением всех грехов. Но те грехи, которые на их совести, искупить можно только болезненной, рвущей душу жизнью.

— Звание банши должно быть у тебя, — болезненно смеется Хевенсби, глядя на бледное лицо подошедшей к нему женщины. Темнота и коварный свет делают ее волосы почти белыми, а тени заостряют черты ее лица. Эффи похожа на банши сейчас, какой ту рисовали в книгах. — Когда же ты уже назовешь мое имя?

Между его вопросом и ее ответом проходит целая вечность неровных ударов сердца.

— Не сегодня.

fin