========== 1. ==========

Комментарий к 1.

За исправление ошибок в этой главе сердечно благодарю уважаемую бету Александрин Вэллэс!

Этим городом нельзя не восхищаться. Построенный во всем своем великолепии на чужой крови и костях, он поражает воображение даже тогда, когда видишь его не в первый раз. Плутарх Хевенсби, проведший в этом городе большую часть своей жизни, не просто так выбрал себе квартиру в одном из самых высоких домов. Потрясающим видом из окна можно любоваться часами при любой погоде.

К несчастью, любоваться этим видом нравится многим. И они без разрешения приходят в его квартиру, а потом просто забывают застыть у окна, более того — облюбовывают его кабинет с плотно зашторенными окнами.

— Не помню, чтобы я давал тебе ключи от своей квартиры, — говорит Плутарх совершенно спокойно.

На самом деле он не спокоен, а опустошен — не способен чувствовать ничего, кроме сковывающей движения усталости.

— Я сделала дубликат, — отвечает Эффи, не пытаясь выглядеть виноватой.

Наверное, она устала так же сильно, как и Плутарх.

На камине одиноко стоит открытая бутылка коллекционного коньяка, спасенного с такими усилиями из кладовых во дворце Президента. Министра не злит и это своеволие. Он знает, что Эффи откупорила ее не потому, что хотела выпить. Быть может, бутылка понравилась ей по форме. Или из-за сдержанной этикетки. Или потому, что стояла на самом почетном месте. Что теперь гадать — поступки этой женщины никогда не подчинялись логике.

Хевенсби наполняет второй бокал, задумчиво смотрит на наполовину пустой бокал своей незваной гостьи. Эффи не пьет даже коллекционный коньяк. Капитолийка только открывает — портит — редчайшие коллекционные бутылки, закидывает уставшие ноги в ярко-красные туфлях на белый пуфик и любуется отсветами каминного огня в пузатом бокале.

— И где ты был? — гостья спрашивает неохотно, через силу, но смотрит очень внимательно, пусть и искоса.

Она не может не знать, где он был. Но ей интересно, как и какими словами он ответит на заданный вопрос. Если ответит, разумеется.

— Навещал Китнисс Эвердин в Двенадцатом дистрикте, — Плутарх и бровью не ведет, не пытаясь что-либо скрыть.

Кто она такая, чтобы от нее что-то скрывать? Кто она такая для него — министра связи, видной персоны, облеченной самой легко управляемой властью — в этом еще неустойчивом мире?

Эффи тихо выдыхает. Судя по продолжительности выдоха, она выдыхает весь воздух, скопившийся в ее легких за последнюю неделю — неделю, прошедшую с момента его вылета из Капитолия.

— Ты все равно не полетела бы туда, — Плутарх вовсе не оправдывается.

Кто она такая, чтобы он оправдывался перед нею, перед этой безликой, но из кожи вон вылезающей, чтобы оставаться крикливо-яркой, женщиной? Никто. Просто Эффи Бряк. Просто прошлое. Просто слабость — та последняя толика ложной человечности, которую он позволил, чтобы хоть немного обелить себя в собственных глазах. К тому же, он думал, что прилагает усилия к спасению бесполезного куска мяса, которым она должна была стать после всего, что с ней сделали за время пребывания в руках палачей. Он даже надеялся, что ее сломали, уничтожили пытками и прочими прелестями заточения в качестве предательницы. Он ошибся — ее просто переплавили во что-то такое, чему он до сих пор не может подобрать достойного определения.

Всего лишь глупая кукла Эффи Бряк, почти не претерпевшая изменений внешне — те же яркие несуразные шмотки, невообразимые прически нереальных цветов, высоченные каблуки, знакомый писклявый голос и нарисованное лицо поверх аккуратно сшитой кожи. Но даже этим маскарадом ей порой не удается скрыть того, насколько она стала другой.

Под ворохом блесток и страз она почти мертва. Он знает это, она знает это. Иногда ей даже надоедает это скрывать. Тогда она появляется в этой квартире, сидит в картинной — уже карикатурной — позе и не делает ни одного глотка из бокала, который не выпускает из рук.

— Нет, не поехала бы, — согласится кукла излишне послушно. — Но ведь и тебе там совершенно нечего было делать.

— Как будто ты знаешь что-то о моих делах, — Плутарх оставит второй наполненный бокал нетронутым и подойдет к окну, развесит тяжелые шторы в надежде, что вид ночного города хоть как-то отвлечет его от бесполезного разговора.

— Нет, — вновь согласится Эффи.

Плутарх надеется, что это — конец их диалога, но, как обычно ошибается. Собеседница задает очередной вопрос, на который ему еще меньше захочется отвечать.

— И как обстоят дела в Двенадцатом Дистрикте?

— Как будто тебе интересно, — нынешний министр связи неумело, как мальчишка, попытается потянуть время.

Почему он вообще собирается ей отвечать — вот единственный правильный вопрос за сегодняшний вечер. Она — пустое место; пора ей — и, наверное, ему — об этом вспомнить.

На этот раз Эффи не согласится вслух.

— Хеймитч пьет, — Плутарх намеренно опускает чуть было не сорвавшееся с языка необдуманное «твой», не понимая, почему ведет себя так, будто пытается не ранить ее чувства. — Китнисс сходит с ума. Они оба живы. Меня это удивляет. Победители Голодных Игр в почти мертвом дистрикте.

Слишком много лишних фраз, к несчастью, уже произнесенных вслух.

— Ты прилетел к ним, чтобы выпить чашку невкусного чая, посидеть у закрытой двери в комнату Китнисс и послушать пьяные стенания Хеймитча? — уточняет Эффи. Где-то между отсутствующими интонациями ее голоса слышна ирония.

— Нет, — усмехается Плутарх. Затем, подумав, он исправляется. — Возможно. Да.

Китнисс действительно не пожелала с ним общаться. Хеймитч действительно был пьян и что-то говорил. А чай…. Сложно назвать ту жидкость в кружке чаем. Но, в конце концов, это же был чай в почти мертвом дистрикте.

Эффи больше не задает вопросов. Но Плутарх все равно продолжает свой рассказ.

— Я привез им книги. Чтобы хоть как-то скрасить их затворничество.

— Ты не боишься, что твоими книгами будут отапливать холодный дом?

— Нет, — следует поспешный ответ. — Возможно, — исправляется министр уже с широкой улыбкой. — Да.

Последующее за этим молчание никого не тяготит. Плутарх вспоминает удручающую обстановку дома, одного из двенадцати уцелевших во время уничтожения дистрикта. Он уверен, что не потратил впустую целую неделю своей жизни, чтобы попить дурно пахнущего чаю в компании пьяного Хеймитча. Он просто завез в Двенадцатый дистрикт никому ненужные книги по пути из Тринадцатого дистрикта в Капитолий. Эти книги, правда, нужны в Двенадцатом дистрикте так же сильно, как и в Капитолии, откуда их забрали. Поэтому их просто свалили в кучу перед закрытой дверью в спальню Китнисс Эвердин. Возможно, ими действительно будут отапливать холодный дом, от спертого воздуха в котором после пятого вдоха начинает кружиться голова.

Плутарх тяжело вздыхает, встает, морщится, опять наткнувшись взглядом на туфли Эффи, покоящиеся на белом пуфике. И вдруг начинает смеяться.

— Но ведь признай, какое бы было шоу, если бы я пришел в дом Китнисс Эвердин и сказал ей: «Привет, Китнисс, я убил твою сестру».

Эффи не станет говорить вслух, что всю эту неделю — неделю, в течение которой Плутарх отсутствовал, — думала, что именно это он и скажет Китнисс. Эффи не станет выдыхать с облегчением, потому что он этого не сказал. Эффи не покачает головой, не намекнет, что не ждала подобной честности от капитолийского труса. Эффи будет, как и прежде, смотреть в сторону камина, смотреть на огонь, преломляющийся в ее бокале. Она не сделает из бокала ни глотка. Она не вспомнит Китнисс Эвердин и не пожалеет, что бедная девочка так ничего и не узнает о том, что произошло на самом деле с ее сестрой.

Быть может, неведение — лучше.

Возможно, лучше.

В конце концов, именно Эффи оставит за собой право рассказать Китнисс всю правду. Возможно, она сделает это — и не так трусливо, как попытался сделать это сам Плутарх, свалив все книги в одну бесформенную гору пыльного хлама.