Из столовой начинают выходить. Таня никого не стесняется, не боится, что вот узнали теперь о ее чувствах к Ивану Скрыпнику, ей все равно, кто как к этому отнесется. Но все относятся одинаково. Все тронуты тем возвышенным и чистым, что эти двое всегда носили в себе и что помогло им найти и полюбить друг друга. Летчики узнают в предутренней темноте Таню, каждый старается найти для нее теплые и дружеские слова.
Она ждет меня.
- Товарищ полковник! Сказали, что только вы можете отменить...
Действительно, наблюдая эти два дня, как она мучается, я предложил послать ее за запчастями. Длинная дорога, хлопоты, смена обстановки помогут приглушить боль.
- Можно мне не ехать?
- Почему?
- Вдруг Ваня вернется, а меня нет...
День сегодня обещал быть отменным, разгорался яркий, солнечно-слепящий, и вместе с ним разгорались бои за Синявинскую сопку. С утра фашистская пехота с танками предприняли отчаянную контратаку, их самолеты беспрерывно пытались бомбить. Все время находилась в воздухе и наша авиация - группа сменяла группу, из разных полков шли сюда истребители. Шли и на другой горячий участок - севернее, где фронты соединились и уже действует новая железная дорога Ленинград - Большая земля, где непрерывные вражеские бомбежки.
Я только что вернулся и ждал, пока заправят самолет. Показался "виллис". Он обогнул столовую, приблизился. Машина командира дивизии генерал-лейтенанта Кравченко. Выходя, он наклонился, чтобы не задеть папахой край брезентовой кабины. Приостановил мой доклад, поздоровался. Бросил перчатки на капот "виллиса", вытер сверху вииз ладонями лицо, словно умылся.
- В последние дни не удается выспаться - по ночам вызывают к начальству. Требуется, чтобы взаимодействие с наземными частями было, как часы. Все утрясаем да утрясаем...
Огляделся, улыбаясь такому чудесному дню, щурясь от слепящего снега.
- Ну, ладно, полюбовались и хватит. - Расстегивает шинель. - Пусть подготовят мне самолет. Вылетит группа из полка Кузнецова - я ее возглавлю.
Существует приказ, ограничивающий участие в боях командного состава. Так было потеряно много лучших командиров авиации, особенно в первое время войны.
- Не надо вам, Григорий Пантелеевич, лететь. Сейчас там очень сложно.
Несколько тяжеловатый подбородок и острый внимательный взгляд придают его лицу строгое выражение. Но стоит только появиться улыбке - и лицо сразу становится молодым, почти юношеским, даже озорным.
- Вот видишь, - мгновенно реагирует он на мои слова, реагирует почти с радостью, словно я попался, - сам говоришь: сложно, значит, тем более командир должен быть там.
Он медленно, неспешно надевал меховую куртку, которую возил с собой в машине.
- Кроме того, - продолжал - сам должен понимать: нельзя командовать только с КП. Хорошо это, если летчики будут думать: командир дивизии не участвует в боях, трусит, что ли?
- Вы - дважды Герой, кто так подумает?
- Ладно-ладно, дифирамбы потом... Уже направляясь к самолету, повернулся, опять улыбаясь и щуря веселые глаза.
- Да, вот что. Вечером приеду вручать награды, У тебя сегодня много будет именинников. Как самодеятельность - подготовили новую программу? Пусть будет праздник как праздник...
Появляется над нами эскадрилья из соседнего полка.
- Кузнецов точно по часам. Давай и мы, - скомандовал Кравченко.
Он выруливает, машина идет на взлет. Поднимаю и я свою шестерку.
Группы расходятся. Теперь слышу комдива только по радио.
- Я - ноль первый, - это он. - Смотреть внимательнее.
За воздушной обстановкой следят с командных пунктов - полка, дивизии, корпуса. Если прямой видимости происходящего нет, КП "видят" по радиодокладам. Поэтому время от времени старшие групп или летчики, действующие самостоятельно, докладывают о себе.
- Я - ноль первый. Подходим... Эфир пока спокоен.
- Я - тридцать первый. У нас чисто. Это мой доклад.
- Я - одиннадцатый, - доклад командира одного из наших полков. Атакуем "юнкерсов".
Солнце слепит. Кажется, все, что оно накопило за зиму, излучает сегодня.
- Я - ноль первый. Видим группу бомбардировщиков. Атакуем.
У нас пока только синь неба да солнце.
Накануне партизаны и разведчики сообщили о предстоящем массированном налете фашистской авиации. Стараемся встречать врага на подступах.
Вижу вдали точки, они приближаются, увеличиваются, уже различимо, что это бомбардировщики под прикрытием истребителей.
- Я - тридцать первый. "Юнкерсы" и "мессершмитты". Идем на сближение.
Эфир густеет звуками. Доклады все отрывистее, все чаще срываются в короткий крик.
- Я - ноль первый. Преследую восемьдесят восьмого!
- Никитин, куда ты девался?
- Леша, отверни! Отверни, Леша!
- Я - Федоренко. Нас зажали. Мы не справимся,
- Я - тридцать первый. Пушкин, помоги ему! Ну и Славгородский! Влез в самую гущу бомбардировщиков...
- Я - ноль первый. Появились фашистские истребители...
- Держись, Костя!
- Десятый, у тебя на хвосте "фоккер"! - Голос выпаливает это с пулеметной скоростью, отчаянным надрывным криком.
- Получай, гад!
Сквозь близкие и громкие звуки доносятся отдаленные:
- Двойка, возьмите на себя верхних...
- Не дай, не дай ему уйти!..
- Командир, берегись!..
Ухо выхватывает из этого хаоса по-прежнему ровный, спокойный голос Кравченко:
- Я - ноль первый. Ранен. Машина плохо слушается. Через какое-то время:
- Я - ноль первый. Прыгаю...
Комдива сбили! Но жив он, жив, и все будет хорошо, ведь над своими прыгнул.
Передаю на свой КП, чтобы нас сменили, - горючее на исходе.
Садимся. Бензозаправщики, оружейники хлопочут возле самолетов.
Приземляется Як-3. Подрулил. Это командир корпуса.
- Подбили комдива, - говорю. - Прыгнул он.
- Знаю...
Но в это время от штабной рации кричат:
- Командир дивизии погиб!
- Не может быть! - Я ничего не понимаю. - Сам слышал, что он прыгает.
Генерал Благовещенский берет микрофон.
- Как - погиб?
- Он, товарищ генерал, дотянул до своего КП. Машина сорвалась, не могла держаться. Он выпрыгнул, мы видели. Но парашют не раскрылся...
Командир корпуса улетел. Во второй половине дня вызвал меня к телефону.
- Как настроение?
- Неважное. Все переживают. Ожидали вечером... Знаете, как его любили!
- Знаю... А погиб ваш командир, как, может быть, никто не погибал. Осколок перебил вытяжной тросик его парашюта. Дернул кольцо - а впустую.
На другом конце телефона какое-то мгновение молча г.
- Вот что. Ожидается новая волна налетов. На заходе солнца. Подготовься. Команду получишь.
Приняв от меня трубку, чтобы перенести ее на аппарат, стоящий на дальнем конце стола, майор Островский повторил:
- На заходе солнца... "Юнкерсы" могут летать до глубокой темноты.
- Верно. А поэтому заготовьте побольше ракет. Может, в самом деле понадобятся при посадке.
Когда команда поступила, группа сразу же поднялась в воздух. На земле договорились: шестеро атакуют, а двое - в группе прикрытия.
В наушниках:
- Будьте внимательны!
И точно, на горизонте, где солнце легло на лес, красное зарево запятналось точками. Я стал считать. Восемнадцать! Может, и больше, может, за ними приближались другие, но считать уже некогда - первые перестраивались для пикирования.
Только ведущий клюнул носом вниз, чтобы разогнать свое многотонное тело для бешеной атаки по пехоте, я ему наперерез - он тут же вспыхнул.
Второго срезал Майоров. Третьего - Соболев.
- Как в учебнике, - не выдержал Соболев.
Разворачиваемся крутым виражом. Очередной фашист уходит в атакующее пике, чтобы сбросить свои бомбы, но он у меня в прицеле. Жму на гашетку, самолет содрогается от пушечных выстрелов, вижу в прицеле дымок...
- Тридцать первый, меня зажали! - это Соболев, и трудно передать его интонацию.