- Вижу!
Соболев - вот он впереди меня кладет машину с крыла на крыло, а за ним два цепких "мессершмитта". Я тут же выстрелил по одному из них - он шарахнулся в сторону.
Бросаю машину вверх. Что-то заставляет оглянуться - ох как он несется на меня! Огонь ему еще далековато открывать. Но мне все равно не уйти. Если отверну, - достигнет и расстреляет. Если вверх, - тоже расстреляет. Крутой вираж - вниз и влево, и навстречу ему!
А, не нравится! Отворачиваешь!
Метров с пятидесяти всадил в него длинную очередь - полетели куски...
В жизни я не видел такой пальбы. Бьют синими толстыми струями "юнкерсы", бьют "мессершмитты", сыплются по небу наши серовато-белые брызги, лупят зенитки, и расцветают их черные, голубые, белые дымки... Голова ходит кругом. Где мы крутились? Как удавалось держаться вместе? Как уцелели?
Возвращаемся. Уже сумерки. Наши встречают морем огня. Горят костры, указывающие направление, палят из ракет, освещая аэродром.
Поставлены самолеты на свои места, остывают горячие моторы: техники, механики, мотористы осматривают, ощупывают заправляют.
Мы стоим гурьбой, еще разгоряченные, еще взволнованные, переживая вновь те моменты, когда сразил врага, когда выручил товарища, когда сам чудом уцелел. Переживаем гибель комдива...
Вдруг на привычной нашей дороге показались три легковые машины, и прямо к нам.
Распахнулась дверца первой - вышел командующий Волховским фронтом генерал армии Мерецков. Еще генералы - члены Военного совета фронта. И наш командир корпуса. Докладываю.
- Где летчики, которые прилетели только что?
- Здесь, товарищ командующий.
- Постройте.
Я скомандовал, он подошел к нашему немногочисленному строю. Повернулся ко мне:
- Кто дрался?
- Все.
- Кто производил первую атаку?
- Я, товарищ командующий.
- Ваш позывной?
- Тридцать первый.
- Спасибо! Очень хорошо, - Подошел ближе к шеренге.
- Ваша фамилия?
- Капитан Соболев,
- Спасибо!
- Ваша?
- Старший лейтенант Пушкин.
- Спасибо! - Каждому крепко жмет руку. Отступил на миг. - Спасибо за отличный бой!
- Служим Советскому Союзу!
Поворотом головы подозвал адъютанта, взял у него блокнот, тот подсветил ему фонариком.
- От имени Президиума Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик Военный совет фронта награждает личный состав, участвовавший в этом бою орденом Красного Знамени - капитана Соболева, старшего лейтенанта Пушкина, старшего лейтенанта Соколова, лейтенантов Косолапова, Майорова, Резникова, Федоренко.
И еще раз похвалил:
- Хорошо дрались!
Сделал шаг к машине, но вопрос Майорова заставил обернуться:
- Товарищ генерал, а что же командира нашего забыли?
Командующий медленно подошел к Майорову, положил руку на плечо.
- А командир ваш заслуживает большего.
Только они уехали - над нами в звонком морозном воздухе зашелестело, и следом на дальнем конце аэродрома раздался взрыв.
- Начинает "Берта" свой концерт, - прокомментировал Косолапов.
Быстро пошли к землянке. Запахло порохом, скрипел снег, и под частые шаги Панкина гулко стучал планшет.
- Я ходил смотреть ее осколки, - заговорил Майоров. - Ё-моё! Как клепки от дубовой бочки. Опять прошелестело и громыхнуло...
Транспортный самолет, стоящий у леса, начинает запускать моторы, я вижу это из кабины и подаю своей группе команду на взлет.
Мы уходим восьмеркой в небо, и когда, сделав круг над нашим аэродромом, возвращаемся, - Ли-2 как раз взлетает.
Восьмерка догоняет его, делает горку - и шестнадцать пушек бьют в небо. Прощальный салют нашему комдиву.
- Сопровождаем Ли-2 до Тихвина, здесь уже нечего опасаться вражеской атаки.
- Прощайте, Григорий Пантелеевич, - говорю я. Он будет похоронен у Кремлевской стены.
* * *
27 февраля неожиданно объявился Скрыпник.
Он вошел в здание школы, и единственный, кто оказался здесь, был Костя Федоренко. Иван постоял над спящим другом, не решаясь будить, и все же не выдержал. Он тронул спадающий Костин чуб, отвел его - полностью открылось исхудалое лицо, и сердце Скрыпника кольнуло острой жалостью.
Костя открыл веки. Глаза какое-то мгновение с недоумением смотрели на Скрыпника, и вдруг Федоренко рванулся, обхватил руками друга.
- Ваня! Родной мой...
Но тут же отшатнулся, судорога прошла по лицу, словно ему передалась боль Скрыпника.
- Ой, прости!..
- Ничего, - ответил Скрыпник, здоровой рукой поправляя ту, что была в бинтах и безжизненно держалась на перевязи.
- Что с тобой было? Рассказывай, - перебил Костя.
- Что было, то сплыло. Видишь, я живой и здесь. А ты, дружище, мне не нравишься.
- Непонятное творится, - пожаловался Костя. - Силы нету, а от пищи рвать тянет. Командир велел несколько дней побывать на лазаретном режиме. Наш медик майор Егоров говорит: "У тебя, Федоренко, нервы оголились... " Ну да ерунда! Ты-то, Ваня, как? Нет, погоди... Ложись, я же вижу: еле на ногах держишься. Я сейчас... - и он выбежал.
На КП полка, в наш "тоннель", Федоренко ворвался возбужденный, шумливо-радостный.
Я пошел с ним.
Когда вошли, Скрыпник шагал по комнате, качая свою руку, как незасыпающего ребенка. Обнялись. Поздравил его с возвращением.
- А теперь рассказывай.
- Долго рассказывать, товарищ командир.
- Ничего. Рассказывай долго.
- Сколько ж это дней тому было? - спросил Скрыпник, вспоминая.
- Шесть, - подсказал Федоренко.
- Ну вот, вылетели мы, - начал Иван. - Федоренко с Бессолицыным чуть впереди, мы с Фонаревым позади, а между нами три девятки Ил-2, которых прикрывали.
- Это ясно, я докладывал, - поторопил его Федоренко.
- В общем, когда нас уже возле станции Мги атаковало шесть "мессеров", я понял, что попались асы. И все же одного, как-то получилось, сразу снял. Вижу, Костина пара тоже связана боем, а Фонарева оттеснили от меня. Как ни пытался подойти к нему, - не получалось. Сбили Фонарева. Сразу загорелся, я видел. И тут удар в правую руку, стала она бесчувственной. Ну, повел я машину левой, а какая уж тут маневренность...
- Одной рукой не налетаешь, - вздохнул Федоренко.
- Совсем обнаглели "мессеры". Один выскочил сбоку вперед, я чудом каким-то левой рукой успел и машину довернуть, и на гашетку нажать. И сбил! А тут очередь по мне с хвоста, по двигателю. Тяну к своим, и - спасибо зенитчикам: над линией фронта сбили они фашиста... Выбрал я поляну и направил туда - мотор уже не тянул. Плюхнулся в снег. Выбрался, смотрю: самолет пополам развалился. А мне ничего. Рука только...
В этом месте рассказа Скрыпник стал приподниматься, глаза жадно тянулись куда-то за наши спины. В дверях стояла Таня. Стояла, будто натолкнулась на преграду, но вся сияющая, счастливая.
- Садись, Таня.
Мы устроились по двое на койках, друг против друга:
- А что с рукой? - напомнил Костя.
- Гляжу: полная крага крови. Стащил перчатку и вылилась кровь ручьем.
Таня испуганно закусила губу. Костя подал ей знак: спокойно, мол, все уже позади.
- "Мессеры" не улетели. На снегу я - прекрасная цель. И стали они парой пикировать на меня. Бежать? Но снега по пояс. Бросился под двигатель, и тут они начали палить - только звон стоит. Ушли. И с противоположной стороны пикируют. Прячусь под другой бок мотора. Добили бы они, но как раз наша шестерка появилась...
- Та, что выслали на помощь, - уточнил Костя.
- Содрал еле-еле с себя нательную рубаху и наложил жгут. Переночевал в кабине. Про жгут забыл, что его долго держать нельзя. Рука вовсе омертвела, Утром выдрал из-за бронеспинки НЗ и пошел. Тяжело нести - взял только шоколад. Куда идти? Решил на канонаду. Прикинул, что до передовой ближе, выйду. А в тыл если - по этим лесам можно год петлять. Два дня шел. Представляете, по такому снегу? К вечеру набрел на лесную дорогу, сел на пень - буду ждать. Чувствую, могу сознание потерять. Откушу шоколада, снега глотну, и все жду. Глубокой ночью слышу песню. Наши? Немцы? Не понять, и не понять откуда. А может, мерещится уже? Жду. Вдруг лошадь в упряжке, сани а ночь лунная. Оказалось - наши.
