- Булкин, уши нарву, - обещает Панкин, не оглядываясь.

- Булкин! - слышится в другом месте цепочки. - Прекрати эти свои штучки!

- Да что я вам - Фигаро, что ли? - взрывается Булкин. Он, действительно, далеко от этих событий и в данный момент мирно разговаривает со своим другом Большовым.

- Не трогайте Булочку, - угрожающе заступается Большов.

- Под Булкина начинают работать, - догадывается Панкин. - Зубчонок, это ты дурные повадки перенимаешь?

Морозный воздух гулко разносит голоса.

Вскоре цепочка начинает распадаться на три ручейка - эскадрильи расходятся по своим стоянкам.

- Привет зоркому стражу Лиде Доморко! - Булкин вскидывает руку в большой летной краге.

Часовой Лида Доморко не отвечает. Вообще девчата наши выполняют уставы безукоризненно.

- Так кого это ты вызывала на свидание выстрелами?

Булкин напоминает о недавнем эпизоде. Ночью, стоя на посту возле самолетов, Доморко открыла стрельбу. Прибежал караул. "Сверкнул огонек, я окликнула, а там упали и стали ко мне ползти". Пошли туда, куда она показала, и увидели волчьи следы.

На аэродроме уже давно хлопочут инженер полка майор Лелекин, инженер по вооружению Денисов и вообще вся инженерно-техническая команда.

Старшина Жирновой, с Таней Коровиной, тужась, поднимают к крылу самолета тяжелую бомбу. Если уж Миша Жирновой кряхтит, то каково девчонке! Закусила губу. Будь это днем, видно было бы, как смертельно побледнела.

Лейтенант Филипп Косолапов замечает неподалеку старшину Алхименко. Старшина выполняет в полку миллион обязанностей, никто, кроме начальника штаба, не помнит, кем он числится по штату. Но все знают, что если отремонтировать часы, - это к Алхименко, раздобыть каракуль на кубанку (фронтовая мода) - и это к нему. Утеплить избу, сменить белье, получить чистые простыни для прибывшего новичка, взять гвоздей, заиметь карандаш по любому поводу обращайся к Алхименко. Поэтому стали называть его старшиной полка.

- Алхименко! - окликает Косолапов, - ты чего тратишь зря время и болтаешься тут? Баньку готовь! Сегодня день отмывания грехов.

- А когда это я забывал? - обижается старшина, и даже в предрассветной, чуть начавшей таять темноте видно, как его широкие рыжие брови взлетают вверх. - Банный день у меня - святое дело.

- Венички имеются?

- Само собой.

- Давай, чтобы к нашему возвращению все было готово.

- Баня по вечерам, - напоминает Алхименко.

- Сегодня нужна утром.

- Что такое? - тревожится старшина.

- Будем одного тут, наверное, отмывать,

- А-а...

Алхименко догадывается. Это о Шахове. Несколько раз замечали: если воздушный бой - он пикирует вниз и наблюдает оттуда, поджидая, когда все кончится. Или носится себе на окраине, где фашисты не обращают на него внимания, потому что все связаны дракой, а он ведь не угрожает. Закончится бой - он и пристроится к остальным.

Посветлело. Аэродром оглашается рокотом первых запущенных моторов.

В эти дни на Волге гремит финал Сталинградской битвы. Мы все с жадным вниманием следим за сводками Совинформбюро, понимая, что, может быть, как раз сейчас начинают сбываться слова Сталина: "Будет и на нашей улице праздник!".

Чтобы не дать врагу возможности перебросить туда войска с севера, на нашем участке начаты Великолукская и Ржевско-Сычевская наступательные операции. Идут упорные бои. Тяжелейшая работа и у нас. Приходится одновременно решать все задачи: бомбежка вражеских позиций, мостов, железнодорожных узлов, аэродромов, прикрытие наших войск, сопровождение бомбардировщиков и штурмовиков, истребительные бои.

Сегодня наша задача - штурмовка наземных объектов, причем в глубине обороны. Пожалуй, это самые трудные для летчика-истребителя полеты. Психологически трудные. Страшно быть сбитым над врагом. Гнетет мысль, что если придется вступать в воздушный бой, - горючего может не хватить.

Вспыхивает ракета. Начинается взлет.

Внизу проплывают темные массивы леса и серые заснеженные поля. А вот линия фронта, потому что под нами, на земле, засверкали, беспрерывно чередуясь, десятки молний. Между машинами и впереди распускаются чернью хлопья - в каждом дымке смерть, которая на этот раз промазала. Жутковато. Почему-то в такие минуты вспоминаешь летчиков бомбардировочной авиации, им не позавидуешь.

Зенитный огонь остается позади. Еще несколько минут полета - и мы у цели. И пришли как раз вовремя, потому что фашистский аэродром уже ожил, машины выползли из укрытий, но еще ни одна не взлетела.

Резко ручку от себя - и низвергаюсь к земле. Кажется, спиной чувствую, как мой маневр повторяют, один за другим, все звенья...

Мы улетаем, оставляя внизу несколько пылающих костров, десятка два округлых пятен от взорвавшихся бомб на погрязневшей сразу скатерти аэродрома.

Несколько минут спокойствия, потом линия фронта дает о себе знать всполохами молний внизу и хлопьями разрывов рядом. Неожиданно зенитки замолкают - значит, сейчас появятся "мессершмитты".

Так и есть. Наверное, с другого аэродрома поспешили сюда. Прикидываю: по количеству самолетов силы примерно равны. Но у нас горючее на исходе и мы не можем по-настоящему ввязаться в бой. Отстреливаемся, скупо маневрируем, подстраховывая друг друга.

Показывается группа из шести самолетов, которую я, предвидя такую ситуацию, оставил на аэродроме и теперь вызвал по радио. Это вносит перелом - "мессершмитты" отваливают...

Один за другим самолеты производят посадку. Мы с замполитом и начальником штаба ведем мысленный подсчет. Вот последний. Значит, кто-то не вернулся.

Ждем докладов от командиров эскадрилий.

- Нет лейтенанта Булкина, - тихо говорит капитан Соколов, подходя.

А в это время разъяренный Саша Майоров направляется к тому месту, где стоит самолет Шахова.

Шахов, бледный, какой-то весь натянутый, настороженный, горбящийся, курит возле дерева, стараясь не встречаться ни с кем взглядом.

Майоров последние метры преодолел почти бегом, вцепился своими длинными цепкими руками в грудь Шахова.

- Я тебя, гада, сейчас казнить буду. Ты! - Майоров кричал, и лицо его все больше приобретало выражение безотчетного гнева. - Почему свернул и остался, когда мы подошли к линии фронта, к зенитному огню? Почему не пошел за нами?

Шахов не сопротивлялся, только опустил безвольно руки, забыв о папироске, и она дымила себе меж его пальцев. Красивое лицо было теперь обезображено жалкой гримасой трусливого унижения.

- Саша, погоди...

- Да чего годить!

- Я не могу. Не могу себя пересилить. Ну, может, мне не дано.

- А-а! - взвился еще пуще прежнего Майоров, однако Шахова выпустил и в изумлении отступил от него. - Ему не дано! Кто-то должен, а ему не дано. Тебя надо понять, правда? Подыскать тебе другое местечко, так сказать, по способностям, да? Разделим сейчас все, всю армию, весь народ на тех, кому дано и кому не дано. Одни будут ходить в атаки, в разведку, на дзоты, на бомбежки, получать раны, умирать, а другим не дано!

- Может, это ты должен был Булкина спасти от смерти, - вмешался Федоренко, - а тебя не оказалось.

- Я тебе Булкина не прощу, - глухо выдавил из себя Большов, вот так, напрямую, связав после слов Федоренко два этих факта - смерть друга и трусость Шахова.

- В следующий раз, - уже с ледяным спокойствием произнес Майоров, пойди и соверши все, что надо. Если больше ничего не сможешь, то хоть умри честно. Понял?

Шахов молча кивнул и вытер ребром ладони сбежавшую на щеку слезу.

Обычно малоразговорчивый Скрыпник сказал и тут коротко:

- А повторишь прежнее - сами потащим в трибунал.

- Нет! - возразил Майоров и подошел к Шахову вплотную. - Будет иначе. Если увижу, что уходишь, сам пойду за тобой и расстреляю в воздухе. Все повернулись и пошли прочь.

Шахов стоял у дерева, голова опущена, плечи содрогались. Ему было стыдно поднять глаза. Стыдно было смотреть на механиков, которые возились у его машины, даже себе под ноги было стыдно смотреть.