— Бедные животные! Этот кораль принадлежит вам? Ведь вы мустангер? Вы нам так сказали?

— Да, я мустангер, но не охочусь этим способом. Я люблю одиночество и редко работаю вместе с другими мустангерами, поэтому я не могу пользоваться коралем, для которого нужно по крайней мере двадцать загонщиков. Мое оружие, если только можно его так назвать, — вот это лассо.

— Вы так искусно им владеете! Я слыхала об этом, да и сама видела.

— Вы очень добры. Однако я не заслуживаю этой похвалы. В прериях есть мексиканцы, которые словно родились с лассо в руках. И то, что вы называете искусством, показалось бы им просто неповоротливостью.

— Мне кажется, мистер Джеральд, что вы из скромности переоцениваете своих соперников. Я слышала совсем другое.

— От кого?

— От вашего друга мистера Зебулона Стумпа.

— Ха-ха! Старый Зеб — плохой авторитет, когда дело касается лассо.

— Я бы хотела тоже научиться бросать лассо, — сказала молодая креолка, — но говорят, что это занятие для девушки неприлично. Не понимаю, что в нем плохого, а это так интересно!

— Неприлично? Это такой же невинный спорт, как катанье на коньках или стрельба из лука. Я знаком с одной девушкой, которая прекрасно владеет этим искусством.

— Она американка?

— Нет, мексиканка и живет на Рио-Гранде. Иногда она приезжает к нам на Леону: здесь живут ее родственники.

— Она молодая?

— Да, примерно ваша ровесница, мисс Пойндекстер.

— Высокая?

— Не много ниже вас.

— Но, конечно, гораздо красивее? Я слыхала, что мексиканки своей красотой намного превосходят нас, американок.

— Мне думается, что креолки не входят в эту категорию, — с изысканной вежливостью ответил ирландец.

— Интересно, смогла бы я научиться бросать лассо? — продолжала молодая креолка, как будто не заметив комплимента. — Не поздно ли мне за это браться? Я слыхала, что мексиканцы начинают с детства, поэтому они и достигают такой удивительной ловкости.

— Конечно, не поздно, — поспешил ответить Морис. — Пройдет год-два, и вы научитесь хорошо бросать лассо. Я, например, всего лишь три года занимаюсь этим делом, и…

Он замолчал, так как ему не хотелось показаться хвастуном.

— А теперь вы владеете лассо лучше всех в Техасе? — закончила собеседница, угадав не высказанную им мысль.

— Нет-нет! — смеясь, запротестовал он. — Это старик Зеб так считает, а он судит о моем искусстве, вероятно принимая свое за образец.

«Что это — скромность? — недоумевала креолка. — Или этот человек смеется надо мной? Если бы это было так, я сошла бы с ума».

— Вам, наверно, хочется вернуться к вашим друзьям? — сказал Морис, заметив ее рассеянность. — Ваш отец, вероятно, уже беспокоится, что вас так долго нет. Ваш брат, ваш кузен…

— Да, вы правы, — поспешила она ответить тоном, в котором прозвучала нотка не то обиды, не то досады. — Я не подумала об этом. Спасибо, сэр, что вы напомнили мне о моих обязанностях. Пора возвращаться.

Они опять вскочили на лошадей. Неохотно подобрала Луиза поводья, как-то медлительно вдела ноги в стремена; казалось, ей вовсе не хотелось уезжать отсюда.

Когда они снова выехали в прерию, Морис направился со своей спутницей к месту пикника самой короткой дорогой.

Их обратный путь лежал через живописное место, известное в Техасе как «сорняковая прерия». Так назвали ее пионеры-поселенцы, видно не задумываясь особенно над выбором названия.

Уроженка Луизианы увидела вокруг себя огромный сад, где цвело множество ярких цветов, — сад, граничащий с голубым сводом неба, насаженный и выращенный самой природой.

Эта живописная местность оказывала облагораживающее влияние на многих, даже самых примитивных людей. Я видел, как неграмотный зверолов, обычно не замечавший никакой красоты, останавливался посреди сорняковой прерии и, окруженный цветами, которые касались его груди, долго любовался на чудесные венчики, колышущиеся на бесконечном пространстве, и сердце его становилось более отзывчивым..

— Как здесь хорошо! — воскликнула в восторге креолка, невольным движением останавливая лошадь.

— Вам нравится здесь, мисс Пойндекстер?

— Нравится? Это не то слово, сэр. Я вижу перед собой все, что только есть самого чудесного и прекрасного в природе: зеленую траву, деревья, цветы, — все, что мы выращиваем с таким трудом и все-таки никогда не достигаем равного. Здесь ничего не добавишь — это уголок девственной природы, безупречный в своем совершенстве.

— Здесь не хватает домов.

— Но они испортили бы пейзаж. Мне нравится, когда не видно домов и черепичных крыш и трубы не торчат среди живописных силуэтов деревьев. Под их сенью мне хотелось бы жить, под их сенью мне хотелось бы…

Слово «любить» готово было сорваться с ее губ. Но она вовремя удержалась и неожиданно даже для себя заменила его словом «умереть».

Со стороны молодого ирландца было жестоко не признаться девушке в том, что ее слова были словно эхом его чувств.

Но его ответ прозвучал прозаично и холодно:

— Боюсь, мисс, что вам скоро надоела бы такая суровая жизнь — без крова, без общества, без…

— А вам, сэр? Почему она не надоедает вам? Ваш друг мистер Стумп говорил мне, что вы ведете такой образ жизни уже несколько лет. Это правда?

— Совершенно верно — другая жизнь меня не привлекает.

— О, как бы я хотела сказать то же самое! Как я вам завидую! Я уверена, что была бы бесконечно счастлива среди этой чудной природы.

— Одна? Без друзей? Даже без крова над головой?

— Я этого не говорила… Но вы не сказали мне, как вы живете. Есть ли у вас дом?

— Он не заслуживает такого громкого названия, — смеясь, Ответил мустангер. — Лачуга, пожалуй, более подходящее слово для того, чтобы составить представление о моем хакале — одном из самых скромных жилищ в нашем крае.

— Где же оно находится? Недалеко от тех мест, где мы сегодня были?

— Не очень далеко отсюда — не больше мили. Видите вершины деревьев на западе? Они укрывают мою хижину от солнца защищают ее от бурь.

— Да? Как бы мне хотелось взглянуть на нее! Простая хижина, вы говорите?

— Именно.

— Стоящая в уединении?

— Нет ни одного жилища ближе десяти миль от нее.

— Среди деревьев? Живописная?

— Это уж как кому покажется.

— Мне хотелось бы посмотреть на нее, чтобы иметь представление. Только одна миля отсюда, вы говорите?

— Миля туда, миля обратно — всего две.

— Пустяки, это займет не больше двадцати минут.

— Я боюсь, что мы злоупотребим терпением ваших близких.

— А может быть, вашим гостеприимством? Простите, мистер Джеральд, — продолжала девушка, и легкая тень омрачила ее лицо, — я не подумала об этом. Вероятно, вы живете не один? В вашей хижине есть еще кто-нибудь?

— О да! Я поселился здесь не один. Со мной…

Прежде чем мустангер закончил свою речь, в воображении Луизы встал образ девушки ее лет, с бронзовым оттенком кожи, с миндалевидным разрезом глаз. Зубы у нее, должно быть, белее жемчуга, на щеках алый румянец, волосы как хвост Кастро, бусы на шее, браслеты на ногах и руках, замысловато вышитая короткая юбочка, мокасины с бахромой на маленьких ножках. Таким представила себе Луиза второго обитателя хижины мустангера.

— Может быть, появление гостей, особенно незнакомых, будет не совсем удобно?

— Напротив, он всегда очень рад гостям, будь то незнакомые или же друзья. Мой молочный брат очень общительный человек, но ему, бедняге, теперь мало с кем приходится встречаться.

— Ваш молочный брат?

— Да. Его зовут Фелим О’Нил. Как и я, он уроженец Изумрудного Острова[27], графства Голуэй. Только в его речи ирландский акцент еще слышнее, чем в моей.

— О, как бы мне хотелось его послушать! Ведь диалект графства Голуэй очень своеобразен. Не правда ли?

— Мне трудно об этом судить, я ведь сам оттуда. Но если вы согласитесь на полчасика воспользоваться гостеприимством Фелима, то сможете составить собственное мнение.