В этот вечер они не проронили больше ни слова и легли в постель, отвернувшись друг от друга.

Подходил к концу третий день после побега белок. Едва Горо пришел вечером домой, с веранды, где Кёко снимала высохшее белье, вдруг послышался ее возглас:

— Вернулась! Глядите, одна белка вернулась!

Горо и Рюта бросились к стеклянной двери. И правда, одна из белок, не то самец, не то самка, с огромными глазами, сильно отощавшая, пошатываясь, ходила вокруг клетки.

Горо потихоньку отворил стеклянную дверь и вышел на веранду.

— Не пугай ее, а то опять убежит, — произнес Рюта, учащенно дыша.

— Ну вот, видите, случилось, как я и предсказывала. У меня было такое предчувствие, — сказала Кёко, стоя в углу веранды с бельем в руках.

Увидев приближающегося к ней Горо, белка поспешно спряталась среди горшков с растениями, но как только он остановился, снова подошла к клетке. Вид у белки был поистине жалкий — грязная, с потускневшей, вырванной в нескольких местах шерсткой. Быть может, на нее и в самом деле напала кошка, как опасался Рюта.

Когда белка наконец просунула голову в открытую дворцу клетки, Горо легонько подтолкнул ее сзади. Белка не оказала никакого сопротивления. Очутившись в клетке, она тотчас же схватила орех. Но разжевать его не смогла, до того ослабела. Белка опустилась на корточки и замерла. Только живот у нее вздымался при каждом вздохе.

— Нужно бы внести клетку в дом, чтобы белка согрелась, — шепнул Горо жене. — Ну, а если вернется другая?

— Я прослежу за этим, а ты постарайся ее обогреть.

Горо внес клетку в комнату и поставил ее рядом с газовой печкой.

Все трое возбужденно забегали по квартире. Кёко вытащила из шкафа старую пеленку Рюты, разрезала ее на мелкие лоскуты и выложила ими ящик, где сидела белка, Рюта сменил воду в клетке, а Горо отшелушил орехи и очистил семечки подсолнуха.

— Умница ты моя! И как тебе только удалось вскарабкаться по этой стене? — Горо никак не мог поверить в чудо.

— Что же она все это время ела? — тихо, как говорят у постели больного, спросил Рюта.

— Интересно, самец это или самка?

— Теперь не поймешь, настолько она отощала.

— По-моему, самец. Вспомните, он даже в комнате карабкался на стену.

— Ну, и что? Самки, когда это необходимо, становятся очень сильными.

— Не забывай поглядывать на веранду. Может быть, и вторая белка появится.

Уложив Рюту в постель, они поочередно подходили к стеклянной двери, а Горо даже несколько раз выходил на веранду, но вторая белка не возвращалась.

Первая же все время сидела, не притрагиваясь к еде. Лишь около полуночи она подошла к кормушке и принялась потихоньку грызть семечки.

— Наконец-то! — с горячностью воскликнула Кёко, которая говорила обычно ворчливым тоном. Ее голос пробудил в теле Горо сладостную боль. Он порывисто обнял жену и повалил ее на ковер.

— Перестань. Здесь не надо. Видишь, как испуганно смотрит белка на нас, — произнесла Кёко тихонько.

Белка и в самом деле смотрела на них как зачарованная, не торопясь проглотить зажатое в крохотных лапках семечко. Ее черные, подернувшиеся влагой глаза блестели. Их взгляд был спокойным и умиротворенным, и невозможно было представить себе, что совсем недавно белка проделала такой длинный и такой трудный путь.

Весь следующий день белка пролежала на своей подстилке.

Стоило заглянуть в клетку, и вы встречали ее ясный взгляд.

— Подумать только, все веранды одинаковы, а она все же узнала нашу. — Это обстоятельство вызвало в Горо не столько восхищение, сколько смутное предчувствие беды.

Снег на солнце начал подтаивать, но на обращенных к северу участках крыш и в тени под заборами все еще лежал толстым слоем. Стоял необычный для Токио холод, от которого пощипывало лицо.

Когда на следующий день Горо вернулся вечером из редакции, Кёко ему сказала:

— Знаешь, Рю-тян говорит какие-то странные вещи. Будто из ящика, где сидит белка, доносятся какие-то звуки. Сама я, правда, не слышала…

— Да, там кто-то пищит «ми-и, ми-и», — твердил свое Рюта.

— Что же это такое?

— Что это такое?.. Наверно, у белки родился бельчонок, — подумав, ответил мальчик. Выражение его лица было на редкость серьезным.

— Не может быть! — в один голос воскликнули Горо и Кёко. — Мыслимое ли дело, чтобы белка, находясь на волосок от смерти, родила детеныша? К тому же у нее совсем не было заметно живота.

— Но я слышал… — повторил Рюта.

Горо, в свою очередь, наклонился над клеткой и некоторое время внимательно прислушивался, — никаких звуков. От Кёко он узнал, что сегодня белка дважды, а то и трижды выходила из своего ящика и принималась за корм.

Прошло три дня. Горо отсыпался после ночного дежурства, когда в спальню вбежала Кёко и принялась его тормошить.

— Послушай, похоже, что белка и в самом деле родила. Я только что слышала писк. Рю-тян был прав.

Горо, вскочил с постели и бросился в гостиную. Белка стояла перед кормушкой и грызла орехи. Шерстка ее начала обретать свой обычный блеск. Поднося ко рту зажатый в лапках орех, она взглянула на Горо и Кёко, словно спрашивая: «Что случилось?»

— Ты родила детеныша, правда? Затем и вернулась сюда, чтобы родить, да? — несколько раз повторила Кёко, но белка продолжала смотреть на нее с непонимающим видом.

Теперь и Горо отчетливо расслышал писк малыша-бельчонка: «ми-и, ми-и».

— Значит, это правда? — заговорил Горо. — Ты отчаянно карабкалась вверх по стене, чтобы произвести на свет своего детеныша, да?

Белка-мать принялась с хрустом разгрызать орех.

Стоя на коленях перед клеткой, они не сводили с нее глаз и молчали. Так молчаливо распахиваются ворота души.

— А ведь ты тоже рожала Рюту в полном одиночестве, — произнес наконец Горо, не поднимая головы.

— Да, ты был на ночном дежурстве, все мои близкие далеко, а твои родственники в то время даже смотреть в мою сторону не хотели. — Женщина произнесла это без всякого упрека.

Медсестра из клиники позвонила ему в самую горячую пору ночного дежурства, как раз перед тем, как сдавался в набор утренний выпуск газеты. Не прекращавшийся ни на минуту стук телетайпов заглушал голос в трубке.

— Как самочувствие матери и ребенка? Все ли у ребенка в норме? — Кажется, после этих выпаленных одним духом вопросов он еще спросил, кто родился: мальчик или девочка.

То был самый напряженный период вьетнамской войны. В сводках американцев то и дело мелькал глагол «kill», в сообщениях вьетнамцев ему соответствовало слово «уничтожены». Эти два слова, выражавшие суть войны, как она есть, без каких-либо нюансов, оттенков, домыслов и прикрас, на протяжении многих дней и ночей исступленно отстукивал ключ телетайпа, сообщая о гибели десятков и сотен людей. Среди этого стука до слуха Горо едва-едва добралось известие о рождении новой жизни.

Утром он сел в такси и прямо из редакции помчался в клинику. Медсестра подвела его к отгороженному большим толстым стеклом помещению и указала на младенца с густыми черными волосами. Горо слышал, что новорожденные похожи на обезьянок, но у этого ребенка были на редкость правильные черты лица. Глядя на него, Горо вновь отчетливо услышал переставший было преследовать его грохот снарядов над Сайгоном. «Выживем. Во что бы то ни стало выживем», — несколько раз повторил он про себя.

Кёко спала на своей кровати в самом углу палаты, за занавеской. Когда Горо усаживался на стул рядом, она неожиданно открыла глаза. Что они сказали друг другу, Горо уже не помнит. Помнит только искренний, безмятежный взгляд Кёко, когда она так спокойно открыла глаза, будто еще во сне знала, что он садится возле нее. После всех мук, которые она вынесла в одиночестве и которых мужчина не может даже представить себе, во взгляде ее не было ни торжества, ни даже усталости.

— Вообще говоря, и у тебя ведь живот был не особенно заметен.