Петр решил без промедления поехать на Север к онежским заводам через Вологду и Кириллов-Белозерский. Передав все текущие дела кабинет-секретарю Макарову, Петр в сопровождении небольшой необходимой в попутных делах свиты зимним путем выехал из Москвы в Вологду.

Через каждые тридцать верст Петру и его свите подавались сменные быстроходные лошади. Их запрягали в открытые обычные сани с надежными оглоблями и завертками. Только для самого государя от Москвы до Заонежья был несменяемый обитый кожей возок со слюдовыми оконцами и двуглавым орлом на двернице.

Вологда, по тем временам, была городом немалым, «первостатейным», входившим в разряд городов, в которых насчитывалось свыше двух тысяч дворов. В подобных городах полагалось быть во главе управления одному президенту и четырем бурмистрам.

На трех вологодских посадах – Верхнем, Нижнем и в Заречье – находилось тогда изб и избушек около двух тысяч, горниц да светлиц около семисот. Светлиц, в отличие от городских изб с большими светлыми окнами, было всего только сорок, и построены они были иноземцами.

Еще с первых приездов в Вологду Петр облюбовал для своих остановок светлицу каменную на берегу Вологды, около церкви Федора Стратилата. Остановился он здесь и в этот приезд. Но тогда уже не было в живых ни старика, голландского купца Иогана Гутмана, ни его сына, а хозяйничала, продолжая торговое дело свекра и мужа, вдовствующая дородная, красивая лицом и не бедная умом Катерина Ивановна, дочь Форколина. У нее в светлице и остановился Петр.

Дорого, ограничено спешными делами царское время. Не мешкая у вдовы Гутманши, Петр сразу же отправился в собор отстоять молебствие с многолетием.

В келье епископа Петр пил рейнское за собственное здравие и за процветание купеческой Вологды.

Стены архиерейской кельи были увешаны сплошь иконами в окладах и без оных. На передней стене, супротив сидевшего государя, висел портрет его величества.

– Зело хорош. Искусен, – похвалил портрет Петр. – Вот таким я был в Полтавском сражении. И кафтан тот самый. Только правая пола у меня не была тогда отогнута. В бою бываешь застегнут на все пуговицы. И почерк изографа будто знакомый, а кем портрет писан – не ведаю…

Епископ, довольный похвалой, улыбнувшись, ответил:

– Строгановского живописца работа – парсунника Степана Нарыкова. Восемь рублев заплачено. Почитаю, что даром.

– Как же, как же! – удивился Петр. – Теперь я вспомнил! Нарыков, мастер парсун. Когда-то писал он парсуну владыки Афанасия, епископа Холмогорского и Важеского. Жив ли тот Степан Нарыков?

– Жив-здоров, ваше величество, – ответил епископ радостно. – И ведомо нам, что ныне тот изограф обретается в вотчине Строгановых у Соливычегодской, и уже не парсунник стал, а иконописец. Зело борзо трудится над росписью иконостаса во Введенском монастыре. Там же, у Строганова. И чуял я от людей понимающих, что свихнулся Нарыков по малости. Нелепо стал писать Христа и богоматерь и святых праотцов наших: не утружденными, не сухонькими, а на лад европейский – тучными, веселыми, на витязей похожими, а богоматерь – полуобнаженной с голеньким младенцем. Да подобает ли, ваше величество, так-то, вопреки древним обычаям?..

– Подобает, – не задумываясь, ответил Петр и стал набивать табаком трубку. Хотел прикурить от висевшей над ним в переднем углу лампады, да тут же раздумал и сердито сунул трубку в кисет, завернул и положил в широкий карман темно-зеленого камзола. Повторил: – Подобает писать и вопреки старым уставам. Не требует господь бог от слуг своих придумывать, якобы в угоду ему, плотские мучения, издевательства и самоистязания. Не в том спасение. Хиленькие юроды и тунеядцы монастырские только и могут, что лбами о пол бить, а хребтами клопов давить. А богу и православному царю угодны такие слуги, чтоб кроме молитв и самоизнурения полезный труд любили, а случись быть напасти, так чтобы всей силой на врага рушились и били крепко, как то бывало в Троице-Сергиевой лавре. Глупо некогда поступили ваши прилуцкие монастырщики, позволив себя живьем в огне спалить в «смутное время». А надобно бы им зубом и ногтем, до последней капли крови отбиваться от ляхов, и литовцев, и русских воров. Не было, видно, средь них людей крепкого сложения и сильного духа. А хиленькие юродцы чем могли противостоять? Нужна сила-мощь и оружие. Вот я еду на онежские заводы новые пушки и ружья пробовать боевыми зарядами. Часть их придется и Окраинным монастырям выделить. В Соловки, например… Кто бывал там, знает, какую мощную твердыню из камня дикого поморские мужички воздвигли. Правду сказано: на бога надейся, а сам не плошай. Врагам та крепость не по зубам была и будет. Молитвой да крестом только от черта оборониться можно. Пусть так, не перечу. Но случалось мне еще в молодости из бесноватых дур беса изгонять не крестом, а кнутом. И ведь – помогало! Ибо у кнута хвост длиннее, нежели у черта!..

Бургомистры и купцы угодливо засмеялись. Епископ соблюдал окаменелое спокойствие.

После трапезы Петр сказал купцам, что он в Вологде задержится самую малость времени, осмотрит город, выслушает подьячих, а также купцов, у которых есть к нему дела докучливые. И поедет дальше. На что купцы вологодские ответили государю:

– Вологда хиреет из года в год, многие купцы и работные, смышленые до разных дел, люди подались и ушли навсегда в новую столицу Санкт-Петербург. Такова воля божья и государева.

– Не жалуемся, ваше величество государь, жить можно. В Вологде все есть в достатке. Только свободного торга нам не хватает, – начал свое слово от купечества Сидор Овсяников и подсунул Петру челобитную грамоту, а в ней изложена была просьба:

«Я, купец Сидор Овсяников с товарищи, прошу у Вашего Величества дозволения покупать всякие товары, кроме пеньки, в других городах и уездах, кои вокруг Вологды, а рогожи в Пучеге и отправлять в Архангельск…»

Петр бегло взглянул на грамоту и, вернув ее просителю, сказал:

– Отошли в Преображенское своему земляку, кабинет-секретарю Алешке Макарову, да пусть он от Коммерц-коллегии потребует учинения резолюции на сей предмет. Разрешаю…

При выходе из кельи Петра и его свиту сопровождали купцы. У ворот стояли солдаты-часовые. Петр хотел было шагать к царскому возку, но увидел у ног своих упавшую на колени женщину и рядом с ней парня лет шестнадцати. Остановился.

– Государь! Выслушай, не вели моего мужа казнить, оборони его от мучений и пыток!.. – возопила просительница.

– Не место здесь! Не место! – заворчал на бабу подьячий из судейской избы. – Вот ведь какая, бросилась на пути мешать его величеству. – И, взяв за плечо, потащил ее в толпу.

– Подожди, в чем суть да дело? – спросил Петр женщину.

Женщина рыдала, не в силах больше слова сказать. Тогда сам епископ Павел, заступаясь за нее, сказал:

– Это дьяконица, жена бывшего протодьякона Матвея Непеина, коего по доносу, закованного в цепи, увезли в Москву в тайный Преображенский приказ.

– В чем же его провинность? – спросил Петр.

– Ваше величество, – вмешался тогда бургомистр Овсяников, – мне ведомо, в чем дело: Матюха Непеин, будучи протодьяконом, в нетрезвом виде, дозвольте мне не повторять его гнусных слов, звание императорского чина толковал во вред и в поношение государева величества с упоминанием слова «антихрист». За то он расстрижен, следствию, суду и наказанию подвергнут…

– И отправлен в Преображенский приказ?

– Так точно, ваше величество.

Тогда отрок-подросток Родион, сын заключенного Непеина, упал перед царем на колени и, соблюдая выдержку, смело заговорил:

– Ваше государево величество, царь-батюшка, именем покойного предка нашего Осипа Непеи я и моя матушка молим вас – не казните моего отца. По дурости он, по пьяному делу страдает… А вспомните, ваше царское величество, какие славные дела совершал прадед отца моего Непея, будучи при Грозном-царе первым послом в Англии, какую пользу принес он отечеству… Ради его светлой памяти не велите, государь, казнить моего отца. Накажите, коль виновен, но живым на покаяние оставьте…