В благоприятную погоду яхта сделала разворот на Двине и медленно прошла перед городом, красуясь поднятыми парусами и трехцветным государственным флагом, который недавно ввел Петр.

Государь, в зеленом кафтане, с кортиком, стоял на носу яхты, покуривал короткую трубку и, в предчувствии доброго плавания, любовался растянувшимся вдоль правого берега городом. И было на что поглядеть. В каких только русских городах не бывал Петр, но Архангельск казался ему – да таким и был – особенным, непохожим на другие города.

Отправляясь в Соловки, Петр нарочно приказал повернуть яхту и пройти перед всем городом, на виду, начиная от древних каменных стен монастыря Михаила Архангела. И город, как на параде, длинным рядом домов и разных строений предстал перед его глазами. По соседству с монастырем, словно салютуя, махали крыльями шесть ветряных мельниц. За ними стояли двухэтажные бревенчатые дома с крутоскатными крышами – купца Болотникова и начальника тюрьмы. Затем гауптвахта и казармы. Дальше, возле берега, шумела широкая торговая площадь, а около нее, впритык к деревянным обрубам, теснились мелкие и крупные суда со спущенными парусами. По соседству с рынком – большой канатный двор, армейский дом, тюрьма и широкий толстостенный каменный Гостиный двор с крепостными стенами. Башни с бойницами; на средней башне, распластав крылья, опершись на хвост, блестя позолотой, держался двуглавый державный когтистый орел…

Петр перестал курить. Ему подали немецкую складную зрительную трубу. Приставив ее к правому глазу, он продолжал дивиться полюбившимся городом. Все ему здесь уже знакомо, все исхожено вдоль и поперек. Но с палубы, с Двины, при ярком солнечном свете многое выглядело гораздо краше.

Дома русских купцов, построенные из толстых бревен, с узкими, низкими оконцами, отличались от домов в «немецкой слободе» прочностью и неуклюжей отделкой. По соседству с ними, за ратушей, куда веселей выглядели одноэтажные, обшитые крашеным тесом дома Бокка и Юнка, Брокена и Беккера, Бюрста, Гуньона, Бейля и десятков других иноземцев, прочно обосновавшихся на двинском берегу. Но вот начались могутные, с высокими заборами, балюстрадами и выходами вокруг стен, более крупные и веселые дома знатных архангелогородцев Бажениных, Барминых, Крыловых, Лариных и Голубиных, за домами склады и пильные ветряные мельницы.

«Эти не сдадутся, не уступят в своих делах иноземцам», – думал Петр.

Поравнявшись с кладбищенской церковью, он отставил зрительную трубу.

Яхта миновала Мосеев остров с царскими светлицами, Началась Соломбала. Батарея, скрытая за бревенчатым тыном, оглушительно рявкнула в честь царского путешествия. На иноземных кораблях взмыли красочные вымпела.

– Виват рус цар Петер!..

– Счастливого плавания!..

При выходе в море, из-за тихой погоды, ночью яхта стала на якорь. Утром погода изменилась. Яхту повел сам Петр, встав у руля. Перед ним лежала старинная голландская карта. Не доверяясь ей, Петр поставил около себя вожатых, знавших беломорские пути, и велел им наблюдать за его действиями.

На сто двадцатой от Архангельска версте, около Унской губы, поднялась непогодь. Бушующие волны накатывались и хлестали через палубу. В страхе солдаты и матросы шептали молитвы, готовясь к явной смерти. Потом запели, кто как мог, на все голоса: «Спаси, господи, плавающих и путешествующих…»

Царь Петр струхнул, и напрасно историки былых времен утверждали, что в эту ужасную бурю одно лишь лицо Петра, смотревшего на яростное море, казалось спокойным. До спокойствия ли было тогда.

Петр, легко поддавшись уговорам сумского монастырского крестьянина Антипы Тимофеева, уступил тому свое место у руля.

Лоцман Антипа Тимофеев, видавший виды на море, конечно, был не трусливого десятка, но и тот, берясь за руль, сказал:

– Дай бог проскочить между скал, что зовутся «Унскими рогами». Только за ними, может, и спасемся от урагана. Здесь такие места, что и при доброй погоде корабли о камни разбивались.

И повел Антипа яхту, круто наворачивая под ударами страшных волн. Петр с охраной стоял около него, вцепившись руками в натянутые снасти.

– Ступай, государь, вниз! Как бы тебя не смыло.

Петр пропустил мимо ушей слова Антипы. Не жить – не быть, но как ему не увидеть смертельно опасные чертовы «Унские рога». А это всего-навсего были открытые и скрытые скалы. Петр, не спуская глаз с мужика-лоцмана, следил за ловкими движениями его сильных рук.

Где-то на минуту, а может быть и того меньше, ему померещилось, что Антипа неверно направляет судно почти в притирку со скалой. Царь испуганно высказал свое опасение лоцману. Тот, вместо ответа, вмиг справясь с волной, повернул яхту, и скала оказалась с подветренной стороны.

– Самое опасное место чуть подальше, вон там, где кипят-пенятся на каменных грядах буруны. Вот тут упаси нас бог! – проговорил громко лоцман.

Стиснув зубы и зорко глядя в сумрак бурного, под нависшими облаками моря, он продолжал борьбу со стихией. У Петра появилась надежда на спасение. Он снова что-то попытался указать Антипе, чуть-чуть изменить курс яхты. Но Антипа не отвел глаз от бушующего моря, не удостоил царя даже взглядом. Он здесь главный, да еще – божья воля. Яхта с людьми и с царем – в его мужицких руках. Антипа отпустил словцо солоней морской воды и твердым голосом, требовательно, сквозь шум морской как отрубил:

– Государь, ты отдал мне руль, так не мешай, ступай отседа прочь. Здесь мое место, а не твое. Я знаю, что делаю!..

Мужицкая дерзость не раздосадовала царя. Как лоцману не доверить, когда он так смело царю говорит?

Пройдя «Унские рога», яхта оказалась в полной безопасности. Лоцман Антипа перекрестился и уступил руль Петру.

– А теперь, государь-батюшка, не страшно. Правь прямо на Пертоминский монастырь. Святые Вассиан да Иона к себе в гости зовут.

Яхта стала на якорь вблизи монастыря. Для монахов неожиданное, удивительное событие: сам царь пожаловал с архиепископом. Трезвон, молебствие.

Петр подозвал к себе лоцмана Антипу.

– Крепко ты меня отпотчевал в бурю…

– Прости меня, дурака, царь-батюшка. Может не те слова сорвались, прости… – И лоцман бухнулся Петру в ноги.

– Встань. Ты был вправе мне так ответить. Неправ я, совался не в свое дело. Вот тебе мое шкиперское платье. Высуши и носи на здоровье. Крепко шито, не распорется. И вот тебе еще моя шапка да тридцать целковых в награду, и быть тебе в полной свободе от монастырских работ. Теперь ты сам себе хозяин… – И поцеловал его Петр трижды при этом.

Народная молва донесла до наших дней легенду: будто бы лоцман Антипа Тимофеев – предъявитель царской шапки – имел право дарма угощаться в любом кабаке, И доугощался до скорого смертного часа. (Подобная легенда бытовала в народе и о верхолазе Телушкине, который ухитрился без лесов забраться на шпиль Петропавловского собора в Петербурге и отремонтировать фигуру ангела.)

Четверо суток бушевала буря. Ночевал Петр на яхте, а в дневное время осматривал монастырское хозяйство.

В первых числах июня монахи старательно копали гряды в огородах, сажали капустную рассаду, лук, редьку и даже огурцы. Ячмень уже был посеян и дал всходы.

– Лето здесь короткое. Не пропадают ли труды ваши? – спрашивал Петр монахов и мужиков, работавших здесь по обету.

– Да как сказать, – отвечал за всех игумен, – бывает, и суетно трудимся. Бывает, и с проком. Лето – оно короткое, но солнце-то у нас многочасно гуляет по небеси. И у нас, и в Соловках вся овощ поспевает. Ячмень хилый, сам-четыре, больше бог не дает.

– Когда же вы молитесь, если столько тут у вас дела?

– А мы больше трудимся, нежели молимся.

– Вот это верно, – соглашался Петр, – молитвы изнуряют, а труды укрепляют.

Один из мужиков осмелился и заговорил:

– Нельзя, царь-батюшка, работную пору горячую мимо рук своих упускать. Как поработаешь, так и полопаешь. Когда земля трудов просит, мы, мужики и монахи тутошние, молимся на скору руку: одному богу мигнем, другому кивнем, а третий и сам догадается. Для прилику в колокол брякнем да и бежим на полосы, кто с лопатой, кто с тяпкой, кто с чем, а кто и навоз на носилках тащит…