Даровать околист младенцу тоже мог только мониск. Все знали, что мониски получают вместилища искры непосредственно от Бога, но как это происходит, никто никогда не видел, потому что доступа обычным людям в Великий монастырь не было. Одежду, еду и всё необходимое туда поставляла Специальная служба сопровождения монисков, но даже этих людей в святая святых не пускали, высылая к подножию горы, на которой стоял монастырь, монисков-охранников, которые и перетаскивали вверх всю доставленную продукцию. Спецслужба сопровождения постоянно дежурила на подступах к горе и предупреждала, что любой, включая даже их агентов, кто попытается подняться к монастырю, просто перестанет существовать. Что конкретно это значит и как именно происходит, никто никогда не объяснял и не спрашивал...

Двигаясь к младенцу, мониск затянул длинную песню без слов - мычал сквозь сомкнутые губы, словно глухонемой, а может, он, и правда, был глухонемым? И все остальные мониски тоже? Никто не знал, что они делали в своём монастыре, беседовали ли они там друг с другом или даже прямо с Богом, но одно было известно наверняка: с обычными людьми они не разговаривали никогда.

- М-м-м-м-м...

Балахон на груди разошёлся, все увидели сложенные в молитвенном жесте кисти мониска - тоже какого-то промежуточного типа, непонятно: мужские или женские. Он поднёс их к губам, и все тихо ахнули. Меж ладонями ярко загорелся белым светом околист. Малец перестал агукать и громко заплакал. Батюшка принялся что-то шептать, стараясь успокоить малыша, но тот продолжал рыдать. Я посмотрел на мать ребёночка, ожидая увидеть на её лице если не испуг, то хотя бы беспокойство, но она стояла совершенно спокойно - наверное, её дети частенько вопили на Крещении, и Неля не видела в этом ничего страшного.

Мониск перестал мычать, батюшка положил малыша на специальный столик, отошёл и закрыв глаза, принялся громко читать молитву. Все повторяли за ним, тоже закрыв глаза. Все, кроме меня, - то есть молитву-то я повторял, конечно, но глаза закрывать не стал.

Дарующая длань протянулась к темени младенца, и, когда сияние потекло из руки Мониска к родничку ребёнка, плач резко оборвался - малыш словно захлебнулся собственным криком, ручки и ножки замерли без движения, и я увидел, как околист, разомкнув сделанный заранее, в больнице, тонкий разрез на коже, медленно вполз между ещё не сросшихся костей прямо внутрь головы, стремясь занять своё место возле основания черепа. Спустя несколько секунд сияние пропало, и у меня вдруг зашумело в ушах, а в глазах замелькали яркие всполохи. Я чуть было не вскрикнул, спасло только то, что дыхание на секунду перехватило, а ещё через миг все необычные ощущения пропали.

Младенец после процедуры уже пришёл в себя - он больше не плакал и снова агукал, энергично дёргая ручонками.

Мониск достал из-под балахона лоскуток тончайшего, предназначенного исключительно для этой процедуры пластыря и, оторвав защитную плёнку, аккуратно приложил его к коже над родничком. Потом отошёл от столика и вдруг, повернув голову, посмотрел прямо на меня. Глупо, конечно, но я торопливо закрыл глаза, словно это могло отменить тот факт, что я только что таращился на таинство дара Господнего вопреки правилам. Я автоматически повторял за батюшкой слова молитвы, пока в ушах снова не зашумело, и мне в этом шуме вдруг послышался тихий шёпот, слов которого я не разобрал. "Господи, кто говорит?!" - забилась в голове мысль, и тут к шёпоту вдруг добавилось световое мерцание, словно реагируя на пристальный взгляд посланца Божьего. И хотя я по-прежнему стоял с закрытыми глазами, что-то во мне увидело: глаза мониска снова приобрели отрешённость, и он отвернулся, потеряв ко мне всякий интерес. Вслед за этим сразу исчезли и шёпот и мерцание.

Молитва закончилась, и все открыли глаза. Мониск снова замычал и поплыл вглубь церкви. Мы склонились в низком поклоне и стояли так, пока посланник Божий не покинул крестильный зал. Я постепенно успокаивался, уговаривая себя, что странные ощущения возникли у меня из-за того, что я нарушил запрет, глазея на то, что мне не положено. Сказано же: не смотри на таинство!..

Батюшка взял младенца со столика и передал счастливой матери.

Потом Зина бросилась обнимать и поздравлять Нелю Ширликс, а я крепко пожал руку её мужу, с трудом подавив желание спросить мамочку про пол отданных в монастырь младенцев - это было абсолютно не к месту и только породило бы у окружающих сомнения в моём духовном здоровье. "Чёрт с ним, буду, как и прежде, думать о мониске, как о мужчине - мониск же, значит - он. Так же как и Бог, и ангел, и дьявол, и бес, - они ведь все непонятно что за существа, но никто же не говорит про кого-то из них "она", верно? Ну, вот и мониск не должен выбиваться из общего ряда".

Все кругом улыбались, счастливые родители от души радовались, что их ребёнок получил Божью искру, а я уже не мог отделаться от следующего, вдруг резво оседлавшего разум вопроса: почему всемогущий Бог не вкладывает искру сразу, как только происходит зачатие? Ведь все другие органы так и зарождаются, чтобы потом вырасти и развиться у ребёнка ещё в утробе матери, почему же для околиста сделано исключение? Зачем нужно это промежуточное звено - мониски? Отчего они не разговаривают и живут, наглухо отгородившись от всех остальных людей? Только я подумал о чудаковатости монисков, как сразу же вспомнил свои странные ощущения в конце обряда, и мне ещё острее захотелось поговорить с запертой в лечебнице старухой.

Зина сегодня снова дежурила, а у меня был свободный день, поэтому, едва дотерпев до выхода из Храма, я сказал, что хотел бы не просто проводить её до лечебницы, но и зайти туда на профилактический осмотр.

- Ты что, всё ещё волнуешься из-за прошлого Единения? - тонкие, прямые бровки Зиночки встали домиком.

- А ты думаешь - не стоит?

- Ну, с тобой же ничего плохого больше не происходит? Атаки уж точно нет, иначе ты бы давно уже того! - она покрутила пальцем у виска.

- А может, так и есть!

- Смеёшься что ли? Или просто на комплименты напрашиваешься? Хочешь, чтобы я сказала, - улыбнулась Зина, игриво стрельнув в меня глазками, - что ты - самый лучший в мире ловчий и ещё раз похвалила за привод той ценной бабки?

- Вот, кстати, о бабке! Околист умер, искры нет, однако, когда я её брал, она мне совсем не показалась того, - я постучал себе по виску.

- И что? - не поняла Зина.

Что ж, раньше и у меня было так: в голове оставалась только одна, крайняя реплика собеседника, а все предыдущие мгновенно забывались.

- Ну, просто ты сказала, что если бы задержка моей искры была чем-то плохим, то я бы уже спятил. А вот старуха, например, не спятила, хотя у нее искры много лет нет вообще.

- А-а-а, вон ты как поворачиваешь, - удивлённо протянула Зиночка. - Ну... это, я даже не знаю...

- Да и я вот тоже не знаю... - кивнул я, стараясь придать лицу глубокую задумчивость. - Провериться, конечно, было бы неплохо, но, с другой стороны, не хочется делать это официально, а то начальство сразу подумает, что я чувствую себя атакованным или больным, решит: дыма без огня не бывает, и всё - прощай, должность звеньевого, понимаешь?

- Ага, понимаю, но тогда... как же быть? - Зина притормозила и развернулась ко мне лицом.

Я тоже остановился и взял её за руки.

- Ну, вот если б ты могла устроить мне встречу с искроведом, но так, чтобы не регистрировать официальный приём у врача, а как бы просто побеседовать.

- Просто побеседовать? - наморщив лоб, переспросила Зиночка.

- Ну да, вот тот искровед, что старуху обследовал, поговорить бы с ним, расспросить про искру, ну, чтоб относительно себя успокоиться.

- Ты какой-то странный сегодня, Стёпа, - она озабоченно посмотрела мне в глаза.

- Ну, значит, мне и правда надо с тем врачом встретиться, - не отступал я. - Да ты не беспокойся - не стану я его про старуху расспрашивать, и вообще никому про неё не разболтаю, я ж понимаю, что ты мне это по секрету рассказала...