Скала не верит своим ушам.

— А таким лицом отца ты бы тоже гордился?

— Таким лицом — больше всего! — восклицает мальчик. — По крайней мере все видят, как он воевал.

— Иржик, Ирка, куда ж ты запропастился? — слышится женский голос.

— Я тут занят, бабушка, — серьезно откликается мальчик.

— Он со мной, мамочка! — кричит Скала, в несколько прыжков пробегает через сад и двор и кидается в объятия матери.

— Я так и знал, бабушка! Я так и знал! — твердит Иржик и тянет бабушку за передник. Объятие кажется ему слишком долгим.

Прибегает отец. Мужские слезы — трудные слезы. Но попробуй скрой их — льются, капают на гимнастерку сына.

— В школу сегодня не пойдем, верно? — нарушает Иржик первые минуты растроганного молчания.

— Погоди, сначала позавтракаем, — бабушка глотает слезы. Уж ее-то не обманешь, она тотчас узнала бы сына и с таким лицом.

— Да, досталось тебе… — отец говорит вслух то, о чем думает Иржи.

— Еще бы! — вмешивается Иржик. — Горел в самолете! И сорок операций ему сделали. Во! — В его голосе такая гордость, что взрослые не могут сдержать улыбку.

— Что было, то прошло, — резюмирует Скала.

Пахнет домашним хлебом, солодовым кофе и медом с отцовского пчельника. На коленях у Скалы сидит Иржик, с обеих сторон родители; они то и дело недоверчиво притрагиваются к сыну: явь это или сон? Отец изо всех сил старается сохранить невозмутимость, а сам то похлопает сына по спине, то коснется его плеча, то погладит руку. Да, в самом деле, это не сон! А чувства матери более непосредственны: она просто не отпускает руки сына, иногда подносит ее к губам, и глаза ее увлажняются слезами.

Эх, друзья, боевые друзья, дорогой товарищ Буряк, довелось ли тебе испытать радость такой встречи?

Жена, да, конечно, это счастье — снова увидеть жену… Но вот отец, у которого вздрагивает подбородок, и мать, что стиснула руку сына и не выпускает ее, словно боясь, чтобы не рассеялся счастливый сон…

— Не понимаю, бабушка, — восклицает неугомонный Иржик, — чего ты все плачешь? А что бы ты делала, если бы папа не вернулся?

Бабушка и дед тянутся к мальчику, но отец не отпускает его. Он прижимает сына к себе и шепчет ему на ухо:

— Я для тебя вернулся, Иржик. Только ради тебя!

Мальчик слезает с колен отца, оглядывает всех и качает светловолосой головкой.

— А почему нет мамы?

Три дня дома — целительный бальзам от всех терзаний, мук, отчаяния и неверия.

— Мать, вечером нам надо зайти посидеть в трактире. Сама понимаешь… — говорит однажды отец.

— Ну, ясно, — вставляет Иржик. — Ведь еще не все видели папу.

Мать неохотно соглашается. Лучше бы сын остался с ней. Но что поделаешь, мужское большинство против нее, даже этот поросенок Ирка. Значит, идем в трактир.

Собрал ли кто-нибудь односельчан на эту встречу или их привело простое любопытство, но только даже в дни ярмарок и церковных праздников в трактир едва ли набивается столько народу, сколько пришло послушать Иржи Скалу.

Началось официально: председатель местного национального комитета произнес вступительную речь. Батюшки мои, да ведь это Лойза Батиста, однокашник Лойзик, тот самый босоногий мальчишка, что сочувствовал мне, когда мать не позволяла мне ходить босиком в апреле! Моя мать жалела Лойзика за то, что у него нет башмаков, а Лойзик жалел меня за то, что мне не разрешают ходить босым.

Как, однако, возмужал Лойзик. Мужики недовольно помаргивают, слушая его речь, Лойзик то и дело повторяет «нужно, товарищи», «необходимо, товарищи», «мы должны, товарищи», а им это что комариное жужжание. Но Лойзик невозмутим, он провозглашает славу Советскому Союзу, Готвальду, и горячо целует Иржи в обе щеки. Со всех сторон раздаются рукоплескания, чувствуется, что от души. Ай да учителев Ирка! Тощий был такой, а в летчики пошел, кто бы подумал! Сгорел чуть не дотла, а смотрите-ка, воротился! Бра-а-во, бра-а-во!

Выступает Лойза Батиста от коммунистов, выступает и священник Бартош, он с удовольствием вспоминает, как хорошо пел Иржи Скала в церковном хоре.

Отец полчаса сидит над одной кружкой пива, Иржи — весь в него, а вот его преподобие духовный пастырь — тот удалец.

— Трактирщик, бутылку нашего натурального! За здоровье героя!

Прежде в местечке не было в обычае, чтобы рабочий кирпичного завода и зажиточный сельский хозяин вместе выпивали в трактире и чокались. Теперь иные времена. Председатель местного национального комитета Алоиз Батиста не отстает от священника Бартоша.

— Товарищ, — обращается он к трактирщику, — две бутылки!

Бартош раздосадован. «Зазнаётся, — думает он. — Еще бы, председатель комитета! Ну, погоди, выборы на носу, увидим, что станется с этими вашими революционными национальными комитетами. Хватит, поважничали, скоро конец вашей славе».

Но Лойза тоже не лыком шит. Он помнит, что скоро выборы. Священник ошибается, если думает, что Лойза будет важничать. Он знает, что именно скромность поможет успеху. Сельчане хорошо помнят, как чванились богатеи, сидевшие в общинном совете. Улыбнувшись священнику, Лойза просит его произнести тост. Мол, эта честь — ваша по праву.

Старик польщен, он даже покраснел. Этот Лойза все-таки порядочный парень, думает он. Умеет себя вести. Сам сказал приветственное слово, а тост предоставляет ему, духовному пастырю, который знает Скалу с малолетства, который крестил его.

Пастырь громко сморкается в платок, как обычно перед проповедью, ждет, пока трактирщик разольет вино по рюмкам, потом стучит ключом по пузатой бутылке. Начинает он, разумеется, с господа бога, а кончает Иржи Скалой. Мол, ангел хранитель берег его, всевышнему было угодно сохранить жизнь раба своего Иржи. Восславим же, братья во Христе, волю господню, преисполнимся благодарности к нему и смирения!

Пухлая рука поднимает рюмку золотистого напитка, с минуту держит ее против света, потом, как чашу причастия в церкви, степенно подносит ко рту. Остальные следуют примеру пастыря, но намного энергичнее. Сливянка булькает в горле Бартоша, его красная физиономия расплывается от удовольствия, кадык на полной шее прыгает.

Рюмка, другая…

— На доброе здоровье! — уже совсем светски улыбается священник и только для порядка делает легкую гримасу — «бр-р-р», мол, крепка сливянка, а он, духовное лицо, непривычен к таким напиткам.

Пили до дна. Иржи смущенно оглянулся на отца, тот тоже пожал плечами: до выпивки оба они не охотники.

Ах, как вино горячит кровь! Все кажется таким легким! Полчаса назад Иржи, наверное, запинался и заикался бы, если бы его попросили рассказать о жизни в Советском Союзе. А сейчас он говорит и говорит без умолку, слушатели затаили дыхание, они то улыбаются, то растроганно шмыгают носом.

Лойза сияет, рассказ Скалы увлек всех. Даже сельские мироеды, которые спят и видят возврат старых порядков, слушают, разинув рты. Это вам не какой-нибудь нудный доклад, в котором оратор напирает на свои заслуги и ждет благодарностей. Иржи просто рассказывает, что видел и пережил. В его рассказе перед слушателями вереницей проходят живые русские люди — они смеются, ворчат, страдают, ругаются и все как один самоотверженно сражаются во имя победы. Иржи не скрывает предубеждения, которое было у него к русским, не скрывает и того, что в России ему иногда жилось очень тяжело. С улыбкой он рассказывает о Ваське, дрожащим голосом — о Наташе… Умолкнув, он уже не колеблется, как перед первой рюмкой, а поднимает вторую, полную до краев:

— За славную армию, за золотые сердца, за великую победу! Ур-ра!

Каждый хочет чокнуться со Скалой. Даже духовный пастырь встает и чокается с ним, даже упрямый кулак Недоростек, пряча взгляд, тянется вслед за священником.

Отец и сын идут домой. В школьном саду старый учитель сжимает руку сына:

— Хорошо ты сказал. Никто не сказал бы лучше!

На другой день после обеда к Скале зашел Лойзик, словно угадав, что самое подходящее время побеседовать, когда маленький Ирка еще в школе. По утрам вся семья обычно сидит в теплой кухне и молча наблюдает, как хлопочет мать. А та счастливо улыбается и, улучив минуту, когда Иржи не глядит на нее, украдкой бросает взгляд на сына и смахивает нечаянную слезу. В десять прибегает Иржик и до обеда не отходит от отца. После обеда иная картина: дедушка и внук уходят в школу, а Иржи оставляет мать на два часа одну: это единственное время, когда старушка может отдохнуть. Мать ставит около себя корзинку с вязаньем, кладет на колени книжку и, закрыв глаза, дремлет в старой качалке.