— Выпьешь? — спросил он, протянув бутылку к рюмке Иржи.

— Спасибо, я не пью, — ответил тот тихо.

— Тем хуже для тебя, — хрипло засмеялся Роберт. — Это французский коньяк.

И, не спрашивая Карлу, налил ей и себе.

У Иржи дрогнуло сердце, и он с неприкрытым изумлением смотрел, как непринужденно и с явным удовольствием Карла отпила крепкий напиток.

«Трепетная лань, моя трепетная лань!..» — с болью в сердце подумал Иржи.

Между тем Роберт, не обращая на него внимания, разговаривал с Карлой о партийных делах. Иржи казался себе мальчиком среди взрослых.

Смакуя, Роберт осушил вторую рюмку и вдруг встал.

— Итак, договорились, — сказал он Карле, даже не взглянув на Иржи. — Он будет адъютантом командующего округом. Это пахнет чином майора…^[2]

Он равнодушно сунул Иржи неприятно мягкую руку, а Карле улыбнулся крепкими и ровными, чуть желтоватыми зубами.

— Довольна?

— Еще бы, тобой всегда! — Иржи показалось, что она засмеялась слишком игриво.

Они вышли из кабинета, около которого терпеливо ждала длинная очередь.

— Так, значит, это и есть ваш секретарь крайкома? — спросил Иржи, чтобы сказать что-нибудь.

— Да, это наш Роберт. Хозяин! — сказала она с гордостью и засмеялась, повеселев от коньяка. — Поздравляю, товарищ майор!

Опустив голову, Иржи молча шагал следом за ней.

— Ты что, не рад? — спросила она после паузы.

— Не понимаю, почему этот человек решает вопросы, которыми ведает военное командование, — Иржи уклонился от ответа.

— Сразу всего ты не поймешь, — усмехнулась она. — Особенно Роберта.

— А что в нем такого непостижимого? — осведомился Иржи, пряча досаду. — Разве что кофе и французский коньяк?

Карла остановилась и смерила его удивленным взглядом.

— Уж не мещанин ли вы, сударь?

Собрав все силы, Иржи овладел собой.

— Извини, — сказал он сдержанно. — Я вернулся с фронта, где полковники ели пшенную кашу и пили морковный чай.

Упоминание о Советском Союзе подействовало на Карлу. Она прибавила шагу и, помолчав, сказала:

— У него жена англичанка. Она-то и присылает ему все эти вещи.

Скала встает и резким движением опускает вагонное окно. «Стоит ли ревновать ее к этому человеку?» — думает он. В окно пахнуло весенними запахами земли. Где-то он уже вдыхал эти резкие запахи… Где он был весной прошлого года? Сердце Иржи сжимается от тоски. Где-то сейчас Герой Советского Союза майор Буряк? Говорят, и я буду майором, слышишь, Иван? Но каким-то таким… э-э, даже сказать совестно.

Капитан Скала медленно, нерешительным движением закрывает окно, которое только что открыл. «Приезжай, мы примем тебя с распростертыми объятиями», — сказал Буряк. Почему Скале сейчас вспомнились эти слова? Ведь он еще не повидал ни сына, ни отца с матерью. А к Карле он явно несправедлив: сам не знает, чего от нее хочет. Он боялся сострадания, а был принят с любовью… Э, нет, не спеши с выводами. В самом ли деле это любовь?

Скала до боли стискивает зубы и произносит вслух, стараясь убедить себя:

— Да, да, любовь!

Но сам не верит этому.

Вот тут его по-настоящему родной дом. Здесь он ходил купаться и ловить рыбу, вот там, около кирпичного завода, бродил с мальчишками по лужам. А в этих кустах плакал, когда, вернувшись из Праги, не мог забыть о красной спортивной машине с французским номером.

Видишь, твердит себе Иржи, когда-то ты хныкал здесь из-за француза, а сегодня готов хныкать из-за типа, который сделает тебя майором ради твоей красивой жены. Вся твоя жизнь похожа на слезливую симфонию в миноре. Спуталась с тобой дочка фабриканта, ничего тебе не обещала, а дала все. Буряк, наверное, сказал бы спасибо. А ты, господин Скала, единственный сыночек и баловень, из-за нее пошел в авиацию, чтобы эффектно погибнуть, как только представится случай. Герой, да и только! Потом тебе маленько перекроили физиономию, и все началось сначала. Жена, сын — пустяки, все трын-трава, — при первой возможности разобью самолет и угроблюсь сам. А ведь самолет — дорогая штука, а жизнь еще дороже, как говорил русский подполковник, у которого погибла вся семья. Кстати, самолета ты не разбил бы, выровнял бы его в десятке метрах от земли, смалодушничал бы так же, как в кабинете этого наглого Роберта: ты ему руку жал, а сам думал о том, что твоя жена изменяла тебе с ним или изменит вскоре.

Ну вот, наконец-то вещи названы своими именами! Это уже не ревность, а вспышка злобы и ожесточения, постыдная, унизительная. «Изменит, изменит», — мучительно сверлит мысль, и вдруг Иржи испугался собственной ярости. Затаив дыхание, он слушает, как бешено колотится его сердце, и даже озирается, словно кто-то может подслушать его мысли. Ему нехорошо, его мутит. Еще бы — не завтракал, непрерывно курит. Вот он уже у калитки просторного школьного сада, прислонился к забору. Ноги подкашиваются, под ложечкой мучительно сосет. В таком состоянии нельзя показаться дома.

Иржи глубоко вдыхает влажный апрельский воздух и понемногу успокаивается. «Трусишка вы, господин майор, — думает он, стараясь улыбнуться. — Таким вы были еще в гимназии, таким и останетесь до самой смерти. То вас терзали опасения, что жена вздрогнет от отвращения, увидев вас, то вы сокрушаетесь, что этого не произошло. Вот так храбрец, вот так герой!

— Добрый день! — раздается за его спиной.

Колени у Иржи снова слабеют. Детский голосок послышался из-за калитки. Что, если это…

Молча, чувствуя, как напряглись все нервы, Скала оборачивается.

— Вам кого-нибудь надо? — спрашивает мальчик без малейшего смущения.

— Нет, я просто остановился передохнуть, — с трудом произносит Скала. — А ты тут живешь?

— Да, в школе у дедушки, — отвечает малыш. — Бабушка послала меня за молоком к Свозилам.

С каким трудом удалось Скале улыбнуться! Как трудно владеть руками, ногами, лицом, чтобы они не дрожали!

— Ну, так нам с тобой по дороге. Свозил ведь живет вон там, где скамеечка?

— Да, — кивает мальчик. Он не сводит глаз с пестрых орденских ленточек. — Скажите, это русский орден?

— Русский, Иржик, — отвечает Скала дрогнувшим голосом.

— А откуда вы знаете, как меня зовут? — изумляется Иржик.

— Я знаю учителя и слышал, что его внука зовут Иржиком.

— Угу, — соглашается мальчик. — Зато вы не знаете, что ко мне приедет папа и орденов у него не меньше, чем у вас. Он еще с границы послал дедушке телеграмму. Там обо всем было написано. Что он здоров и возвращается домой и про ордена.

Вот они уже около дома Свозилов. Скала ждет Иржика, в сердце растет ликующая беспредельная радость. Наконец мальчик вернулся с молоком, ему не терпится.

— Вы капитан, верно?

— Откуда ты знаешь, Иржик?

— У нас тут тоже была Красная Армия. У дедушки жил капитан, у него было столько же звездочек, сколько у вас. Три, а сверху еще одна.

— Верно, Иржик.

— Мой папа тоже капитан. — Мальчуган не сводит глаз с погонов.

— Так, так, Иржик, а если он так же искалечен, как я…

Мальчик на минуту останавливается и серьезно, внимательно рассматривает лицо Скалы.

— Это с вами в самолете случилось? — спрашивает он с детской непосредственностью.

— Почему ты так решил, Иржик?

— У вас голубые петлицы, значит, авиация. А потом, у вас ожоги. Где же еще человек мог так обгореть, как не в самолете? Из автомобиля можно выскочить.

— Да, это случилось в самолете, — подтверждает Скала. И впервые, рассказывая свою историю, страстно жаждет сочувствия. — Самолет загорелся, я один уцелел. В госпиталь меня привезли всего в ожогах. Потом пересаживали мне на лицо кожу по кусочкам. Больше сорока операций было. И вот что получилось. Страшный, да?

— Страшно, когда больно, — умные глаза мальчика пристально глядят на Скалу. — У меня один раз нарывал палец, ох, до чего больно было, пока доктор не разрезал. Я бы гордился, если бы мой папа перенес на войне то, что вы, — рассудительно добавляет он.