Абрам Моисеевич знал, что говорил, – недостатки были. И главный из них – это десять лет молодости и зрелости, проведённые на сталинских лесоповалах от звонка до звонка. Ослабленные недоеданием, авитаминозом, антисанитарией и каторжным трудом, заключённые умирали там от малейшей царапины, и он выжил только благодаря тому, что пристроился к медпункту. А осуждён был за то, что во время фашистской оккупации сотрудничал во вражеских газетах, втолковывающих неразумным славянам и неславянам про единый и такой же всегда и для всех правильный, как и псевдокоммунистический, национал-социалистический порядок.

…Выйдя на свободу, "враг народа" узнал, что уже три года как реабилитирован. Нашлись документы, объясняющие его окололитературные вояжи по немецким тылам. И хотя даже награда нашла "предателя и подонка" и он получил какой-то, изрядно запоздавший орден или даже «Звезду Героя» за свои подвиги разведчика и выслушал скучно-равнодушные извинения от роботовидного бюрократа-полковника с необъятным брюхом, но вопросы без ответов оставались, и это только укрепляло его эмиграционную решительность.

Спор всегда заканчивался одним и тем же – Абрам Моисеевич громко кричал, что всё равно уедет в Израиль, а оттуда в Швейцарию, а Наум Аркадьевич так же громко и упрямо отвечал ему:

– Ну и дурак!"

Что ни говорите, а счастье и покой – понятия родственные. И если дрыжики, ёрзанья и беготню с выпученными глазами некоторые тоже называют счастьем, то так им и надо. Так им и надо – тем, кто сидели сейчас в беседке Наума Аркадьевича, неторопливо пили чай и, похоже, были счастливы совершенно несвойственным им счастьем покоя. Впрочем, были ли? Был месяц апрель первой половины восьмидесятых годов двадцатого столетия, и покой в природе не наблюдался. Скорее, наоборот – похоже было, что приближался очередной конец света в одной отдельно взятой стране.

Немного воды утекло и продолжало течь, но много событий произошло и продолжало происходить. Кто-то наконец-то "дал дуба", и некоторые сердца напряглись в ожидании хоть каких-то перемен; кто-то совершенно не вовремя сделал то же самое, и некоторые поняли, что надеяться не на что; кто-то опять внёс на своё имя кругленькую сумму в закордонный банк, и немалое количество тоже некоторых воспылало к нему чёрной завистью. Жизнь смеялась и вертела своё лотерейное колесо!

– Хорошо! – сказал Абрам Моисеевич.

– Ещё бы! – ответил Наум Аркадьевич. – Родина!

– При чём здесь Родина? Просто хорошо – и всё!

– Но ты же сейчас здесь счастлив?

– Предположим…

– Не предположим, а точно. А там, где ты счастлив, – там и твоя Родина.

– Вот-вот! Родина – это привычка. Вернее, комплекс привычек. А привычка свыше нам дана. Замена счастию она!

– Чай стынет, – вмешался Аполлон, разливающий по чашкам этот безобидный напиток.

Федя перелистывал «Похождения бравого солдата Швейка» и чудовищно веселился.

– Ой, не могу! Ой, держите меня! – покатывался гений. – «… Как твоя фамилия? Швейх? Ну, видишь, чего ж ты запираешься, когда у тебя такая еврейская фамилия?». Ха-ха-ха-ха…

Аполлон хмуро улыбнулся и взял гитару.

– «Ты жива ещё, моя старушка? Жив и я. Привет тебе, привет!", – зазвучало красиво и печально.

Все умолкли.

– «Пусть струится над твоей избушкой тот вечерний несказанный свет…» – пели гитара и герой.

Длинное арпеджио закончило мелодию, а с ней и иллюзию покоя.

– Кстати, о политике! – сказал маэстро, как бы подытоживая длинную цепь мучительных раздумий. Поистине – за что боролись, на то и напоролись!

– Ну вот и наш директор тоже свихнулся, – отозвался Абрам Моисеевич. – А всё среда. Твоя среда, Нюма.

– Моя? – удивился доктор. – Да он чудом в живых остался.

– Да-да, – подтвердил Аполлон. Какое-то дополнительное напряжение появилось. Может, диазепам попринимать, а?

– Ни в коем случае! Никаких диазепамов! Только в экстренных случаях, и никак по-другому! – возмутился Наум Аркадьевич и, вскочив, начал быстро и сильно растирать кисти рук. – Я тебе другое лекарство пропишу. Без побочных действий и верное. Проведём одно большое клубное мероприятие, и всё – как рукой!.. Будем строить будущее. Естественно, светлое. Социализм, наконец, чёрт возьми!

– Да ты что? Весна в голову ударила? – усмехнулся Абрам Моисеевич.

– Мечта!

– Дурдом! Ей-богу, дурдом! Псих! Тебе самому диазепам нужен. Причём в лошадиных дозах.

– Крыса, бегущая с корабля!

– Граждане, граждане! Вы же только чай пили! – попытался остановить гладиаторов директор. – И потом, социализм уже построен. Развитой!

– Ну конечно… Опухоль! Злокачественная! Понимаете – патология! Извращение, наконец! Всё только в песнях…

– Пусть даже так. Но что мы можем – члены профсоюза? Меня вот только на горшки хватило, – махнул рукой Аполлон.

– Всё! Всё можем! Главное – расщепить первый атом, а там такая реакция начнётся… При критической массе, конечно…

– Вот видишь – сомневаешься насчёт критической массы? Распад! Распад начнётся. Обыкновенный развал. Весь мир насилья мы разрушим, а затем опять Содом и Гоморра.

– Стерва ты, Моисеевич! Всё, что надо, само разрушится, а что надо – построится. Всё люди сами отрегулируют. Главное – не надо мешать. Маленький рычажок повернём – и покатится. Покатится, Федя?

– А как же!

– К какой-то матери!

– Вверх! – поправил Федя. – Мы – машина с зажатыми тормозными колодками. И ведь ползём! С вонью, медленно, но ползём. А если колодки отпустить?

– Ну, Марксы! Ну, Энгельсы! Поль, не слушай этих экстремистов. Используют и выбросят на помойку истории.

– А что, – встрепенулся герой. – Археологам и исследователям, в основном, помойки и достаются. Тут-то дело надёжное. Встряска! Мне тоже нужна встряска. Зигзаг! Пусть детский лепет, пусть смешно, но всё какая-то физкультура. Абрам Моисеевич, присоединяйтесь!

– А куда мне деваться? Разве я вас брошу! Я же активнейший участник самодеятельности. Но не советую. Прогорим на все сто. Весь глобус нужно к свету поворачивать, а не с карманным фонариком в тени бегать.

– Ну, если и фонариков не будет, то совсем зрение атрофируется. – Вот! – потряс кулаками неугомонный эскулап. – Физкультура, физика в конце концов – ерунда! Объём, вес, количество – тоска! Главное – химия! Вступайте в реакции! Превращайтесь и синтезируйтесь! Создавайте новые соединения и элементы! Кипите, пучьтесь, разрушайтесь, взрывайтесь! Горите синим пламенем, наконец, но не лежите! Належитесь ещё в своём персональном гробике из бракованных досок! Мы с вами такое тут наворочаем, Поль, такое нашуруем! Народ валом валить будет! А ты же, Абрам, – Спиноза! Твоей интеллектуальной мощью можно город освещать! Про Федю я уже и не говорю.

– Ну, старичок! Ну, зловредный! Ишь, как кулачками размахался! Выкладывай свой бред, выкладывай! Всё равно не успокоишься, пока не намордуешься.

– И выложу. Инициативу и творчество масс – в сторону внутризаводских проблем. Не шурупы там, а взаимоотношения. И никаких заумных выпендриваний – всё на самоуправлении. Всё на инициативе. А когда колесо сдвинется, то этим политическим импотентам ничего не останется, как или поддержать нас, или катапультироваться.

– И что в результате? Почётные похороны почётным членам и новые отряды динозавров?

– Радость! Только радость! Многое мы не можем, но пусть вокруг нас, пусть на время, но пусть будут улыбки! Горящие глаза! И вообще, пусть люди почувствуют, что свобода – не только осознанная необходимость, но и право свободного выбора и ответственность. Побузят, конечно, немного, но лишь бы проснулись. В общем, мелочи и ничего нового.

– Ну да… Почти бирюлечки… Особенно буза…

– Бездействие – хуже бессмысленного действия! – покончил с сомнениями Абрама Моисеевича Аполлон. – Стратегия утопична, но ясна. Как с тактикой?

– Да-а… Тактика… – протянул неугомонный эскулап. – Единственный плюс в главном минусе – сегодня всем всё до лампочки. Создадим иллюзию эксперимента ЦЕКАки, горкома, райкома и никто даже нюхать не станет. Где-то примерно такие же эксперименты уже проводились.