Чуть не умерла. А потом смеялась. И главное, глупо думала все время об одном: ну вот, расскажу — не поверят ни за что!
Однако поверили. И поверили без удивления. Ритка вообще холодно заметила: «Ну и что! Подумаешь! Какой-то мишка… Они ж сами не нападают. — И добавила: — Нинка, ты лучше парня хватай. Пока не поздно. Он на тебя вчера в кинозале та-а-ки-ми глазами смотрел, что я даже позавидовала. Грабастай Завьялова, стоящий он человек! Советую».
«Спасибо. Я подумаю», — ответила Нина и пошла к экскаваторщикам в комнату рассказывать про медведя. А ночью к ней Оленька на койку села. «Нин, а Нин? А хочешь, закатим такую свадьбу… Я в базовый лечу, в штабе поговорю, хочешь? Первая комсомольская свадьба… На вахтовом!» — «Оленька, золотко, спать хочу». — «Ну, спи», — сказала та и погладила куклу, которая не преминула пискнуть.
…Выглянуло солнце, когда Нина уже завершила обмеры трех скважин, — дебиты были постоянные, и еще Бочинин издалека оповестил:
— Нина! Завтра запускаем сто восьмую!
Она подпрыгнула, захлопала в ладоши и крикнула:
— Ур-ра-ааа!
5
Родион пришел в вагончик, кинув на койку спортивную сумку, отворил фрамугу, чертыхнулся, ибо на его смятом одеяле валялись неприбранные шахматы и полураскрытый военно-исторический журнал. Попил квасу, который готовила Марьямовна не менее вкусно, чем свои борщи. И подумал, что именно здесь все у него разладилось с Ниной. Переодеваясь в робу, все-все перемалывал снова.
…Вахта работала на буровой, Никифоров улетел в базовый город, а он, вернувшись с охоты, обдирал шкурки с убитых белочек, когда в дверях неслышно стала Нина и тихо, спокойно спросила: «Родик, а ты браконьерствуешь?»
Эх, не надо было ему дергаться. Надо было засмеяться, вытащить удостоверение и прояснить, что все в порядке, Нинке-то откуда знать про охотничий сезон? Да и что такое сезон, если здесь места малонаселенные, законы Большой земли действуют условно, или сочинить сказку, что Вихров Герард простудил головку в погоне за истинными браконьерами и он, Родик, должен — слышишь, Ниночка, должен, обязан! — другу шапку спроворить. И еще спросил бы, нет ли среди вахтовых какого-нибудь скорняка по второй, разумеется, профессии…
Природу своих промахов он только теперь понимал: слишком дико было видеть эту ее наивность, которая пострашней бывальщины, эту серьезность до бесстрашия, с которой она прибыла сюда, с которой рассказывала потом про свое свиданьице с шатуном, хотя, впрочем, это и не шатун был, зверь освободился от спячки и успел нажраться… И потому не тронул.
Она стояла в дверях, обессиленно опустив руки, и говорила: «Эх ты… А я-то думала! Я-то себе рисовала — Родион да Родион!»
Он, конечно, увлекся девчонкой, чего уж тут! И все не мог забыть, как они р Ниной первым уже теплым днем мчались по тихой, незамутненной, вольной курье… Мощно гудел «Вихрь», чередовались перелески и поляны на берегах, над зеркальной водой держалась прозрачная дымка, и она восторгалась, окуная руку в льдистую чистоту воды: «Господи, как хорошо! Век бы так мчаться…»
Он любовался ею и подсчитывал, сколько еще до деревеньки, где накануне был завоз в магазин, — спиртное перед навигацией ценилось на вес золота.
«Эх ты, бедная твоя душа, — укоряла его шутливо, — такая прелесть вокруг, а он о каких-то градусах хлопочет. Неужели в самом деле у тебя свербит?»
Зато потом, на глухой береговой пустоши, сказала, отпивая из стаканчика красное вино и закусывая консервированным импортным компотом: «Ого! Чувствуется!»
Сперва они потанцевали под транзистор, потом сидели обнявшись и глядели долго в небо, и она тихо говорила:
«Еще когда летела, понимаешь, гадала: что значит необжитые места? И думала: значит, важно, кто с чем сюда едет, что везет… В душе! В мыслях! Если везешь доброе, значит, доброе здесь завяжется, а если какой-нибудь злыдень, скареда какая-нибудь, то места здесь ранимые, беззащитные для зла… Не думал об этом, Родя?»
Уже тогда, тогда этот ее ядовитый дурман просачивался в него, а он-то все еще шутки с ней шутил, самоуверенно любуясь ее послушностью, ее покладистостью — она тратила себя на него неоглядно, горячо, искренне…
Они не заметили, как от его окурка загорелась сохлая трава. Огонь побежал по ней, пятном оставляя растекавшуюся черноту. Горело там и сям, она бросилась к лодке и притащила жалкую черпалку с водой, стала брызгать, и оттого, что чуть- чуть затухало, вновь бежала к реке и назад, и он тоже старался — топтал и топтал, но уже видел: все это крик младенца, капля в море, огонь шел вширь. И тогда он направился к лодке, отыскал ветошь, выбрал тряпицу побольше, макнул — подождал, чтобы ветошь огрузла, отяжелела, и бережно, сторожась не потерять ни капли, пошел к огню и стал его мерно душить. И она уже поняла его — из черпалки молча поливала на тряпку, добавляя ей влажности, — и они вместе затушили беду.
А потом он под восхищенным ее взглядом, тайно рисуясь, говорил:
«…Перевелся на заочное — и сюда! Всего один балок на берегу стоял, жизнь только закручивалась, сами бельишко стирали, сами кашку варили. Поленница всегда большая была — не переводилась… Ну, послали на стажировку, а после с твоим Бочининым ходил по разведочным скважинам, ерундой всякой занимался: красил арматуру, трафаретки навешивал, а когда буровики на куст стали, пошел вторым помощником бурильщика. Только на защиту диплома отлучался… Назад уже помощником мастера вернулся. И собрал некую книжицу… Ну, сберегательную…»
«А коллектив у вас хороший?»
«Кол-лек-тив? Есть лопушки, есть и ягоды».
«А ты сильный, Родька!»
«Сильный!» — Он вытянул руку, а потом стал ее медленно, напряженно сгибать и, не отрываясь, глядел на мускульный бугор.
«Да я не физические качества имею в виду…»
«Я тоже… Не только физические».
Она задумалась, покусала травинку, глядя в самую дальнюю даль реки.
«Родик. Ну вот скажи: ты чувствовал эту потребность — начать с нуля, да? Чтоб дальше уже от тебя зависело, чтоб строить, чтоб управлять обстоятельствами…»
«Как Герард?»
«Он мне не нравится. Что-то в нем прожито».
«Наблюдательная».
«Брось. Ты прекрасно знаешь — никакая я не наблюдательная и не опытная, просто чувствую — и все».
«И никогда не ошибаешься?»
Она помолчала, покраснев, поднялась и спросила:
«Себя, что ли, имеешь в виду?»
Молча собрала склянки-банки, вылила остатки компота.
«Нашкодили, намусорили — бр-р-р!» — она передернула плечами.
И тогда он сказал:
«Усложняешь, деточка. Если хочешь знать, ни черта этой тайге не сделается ни от тебя, ни от меня, ни от сотен бедолаг пришлых, таких, как мы с тобой… А от нефти — сделается!»
«Это от людей зависит».
«Ну, разумеется…»
«От того, с такой ли они усмешечкой, как вот эта твоя, или нет!»
Она менялась, эта Нина, как погода.
Заморосило, похмурнело, в лодке она ежилась, и он сбавлял ход, утишая встречный ветер. Она наклонялась, играла глазами и кричала, будто шепча сквозь гром мотора:
«…ливый!»
«Что-что?»
«За-бот-ливый, говорю».
«Ну, где уж мне уж!» — ерничал он, как бы признавая тем самым свою вину перед нею — некую вину, которую она уже простила ему и горячим прикосновением давала понять, что у него есть — точно есть! — все шансы соответствовать ее идеалу, если, разумеется, он этого захочет.
Он на прощанье целовал ее родственно, в щечку, и она убегала, оставляя его хлопотать на берегу: вытаскивать лодку и сажать ее на цепь, снимать мотор и нести в железную, с пудовым замком, будку, которая с еще несколькими своими ржавыми сестрами корежила берег… По негласному уговору прятали они от всего людского свою тайну, подобно тому, как дорогой мотор он прятал в будку.
…Ах, черт же ее принес тогда обедать! И он тоже хорош: забыл, начисто забыл, что она может нагрянуть!
«Нинка, ну что ты, ну, ей же богу… Да я тебе запросто сейчас что-нибудь совру, любое, и ты поверишь».
