Последние слова крайне характерны, и из них видно прямо-таки, что Екатерина, беспутничая еще при жизни своего любезного мужа, держалась этого тезиса и оправдывала тем свое поведение.
Тут начались ее романы, и одним из ее первых любовников был Сергей Салтыков, камергер её мужа. «Он был красив, как день, — описывает его Екатерина, — и никто при дворе не мог сравниться с ним в красоте… Я сопротивлялась его искушениям в течение всей весны и лета 1752 г… О моем муже при всех подобных встречах не было речи… В один из парадных дней Императрица сказала г-же Щоглоковой, что я оттого не имею детей, что езжу верхом на мужской манер. — Щоглокова на это ответила: «детей у неё нет совсем по другой причине. Дети не могут явиться без причины на то…»
Физический недостаток, о котором знал весь двор, лишал Петра возможности иметь потомство и это последнее причиняло немало головной боли Салтыкову, да и его возлюбленной. Они боялись будущего и когда у Екатерины появились признаки беременности и, разумеется, беременности от Салтыкова, то нужно было дело обставить так, чтобы Петр уж не слишком-то удивился тому, что имело появиться.
Куй железо, пока оно горячо, говорит пословица, и Салтыков взялся за молот.
Во дворец вдруг пригласили врачей и завалили их вопросами об устранении импотенции наследника; никогда прежде этим не занимались, а тут вдруг спешка — и вот принялись за всевозможные средства, порешили даже подвергнуть Петра хирургической операции наподобие той, какую исполнит вам любой раввин, лишь только с той разницей, что вместо раввина исполнителем ее был сам Сергей Салтыков, который проявлял столь особенную заботливость о потомстве Петра. Врачи, разумеется, втихомолку улыбались, но не менее того улыбались в душе и виновники всего этого: Екатерина и её Адонис. Наконец таки удалось уже Салтыкову разуверить полоумного Петра в его бесплодности и — всё, что имело теперь явиться на свет от его супруги, должно было бы принято таким образом на его счет. Одним словом, требовалось подготовить Петра с честью и достоинством носить те рога, которые собирались наставить ему его дорогая супруга и её возлюбленный, его верный слуга Салтыков. Итак нашим хитрецам удалось обмануть матушку Россию и во главе её августейшего цесаревича. Когда же дело стало приближаться к концу, т. е. к разрешению от бремени, Екатерина и Салтыков сумели склонить и канцлера Бестужева на свою сторону, на обязанности которого лежало ныне подготовить императрицу Елизавету к скорому рождению давно желанного царского отпрыска, — что им и удалось без особенного труда. Канцлер же выразился по этому поводу у Елизаветы на докладе, что «и государственная мудрость и опытность заставляют признать законность того дитяти», которого «благоверная» великая княгиня в скором времени должна родить и далее: как княгиня, так и «заместитель Петра» заслуживают скорее благодарность, нежели кару, так как они обеспечивают монархии в грядущем строгий порядок в престолонаследии, а это повлечет несомненно ко внутреннему миру и благоденствию страны.
Елизавета, погрязшая в грубых чувственных развлечениях, не вдавалась в разбор этой удивительной морали канцлерских взглядов, а 2-го сентября 1754 г. наша святая Русь праздновала с большим торжеством рождение великого князя Павла, родоначальника Салтыковской династии.
Известные мемуары Екатерины, которые 30 лет тому назад были опубликованы Александром Герценом и неподдельность коих до сих пор никем еще не была оспариваема, весьма красноречиво и неопровержимо свидетельствуют об отношении Екатерины к камергеру её супруга. Эти же самые мемуары уничтожают последние следы сомнения в том, что император Павел прямой сын Сергея Салтыкова; сама даже Екатерина не говорит того, что Павел сын её супруга Петра, которого как-никак, а на первое время сумела, однако, уверить в этом. Еще до рождения Павла, Екатерина два раза зачала от Салтыкова, но оба раза беременность не выдерживалась до конца… Итак, она счастливая мать… Салтыкова же для отвода глаз отправили в Швецию, где он имел провозгласить рождение «своего» сына, т. е. сына великого князя Петра Федоровича. Этот же пьянствовал по-прежнему и под влиянием вина радовался также великому событию и целовал по очереди своих холуев, своих лакеев…
Время летело, отношения Петра к Екатерине оставались несмотря на все старания Щоглоковой всё теми же, как то было и прежде. Елизавета стала прихварывать, на великого князя обращали поэтому ныне больше внимания, чем по сию пору; Шуваловы, Разумовские, Панины и мн. др. интриговали с великой княгиней и без неё в пользу Павла, даже в пользу несчастного Иоанна — и всего больше, разумеется, в свою собственную пользу. Великого князя не любили, он не был злой человек, но в нём было всё то, что русская натура ненавидит в немце — gaucherie, грубое простодушие, вульгарный тон, педантизм и высокомерное самодовольство — доходившее до презрения всего русского. Елизавета, бывшая сама вечно навеселе, не могла ему однако простить, что он всякий вечер был пьян; Разумовский — что он хотел Гудовича сделать гетманом; Панин за его фельдфебельские манеры; гвардия за то, что он ей предпочитал своих гольштинских солдат; дамы за то, что он вместе с ними приглашал на свои пиры актрис, всяких немок; духовенство ненавидело его за его явное презрение к восточной церкви.
Но и хорош был Петр, нечего сказать, мы это сейчас увидим.
Родная сестра знаменитой Дашковой, Елизавета Романовна, была открытой любовницей великого князя. Он думал, что Салтыков и Понятовский, эти счастливые предшественники Орловых, Васильчиковых, Новосильцевых, Потемкиных, Ланских, Ермоловых, Корсаковых, Зоричей, Завадовских, Мамоновых, Зубовых и целой шеренги плечистых virorum obscurorum, — дали ему право не слишком скупиться на свое сердце и вовсе не скрывать своих предпочтений.
Отношения Петра к его жене уже были давно таковы, что при первом представлении Дашковой, он ей в присутствии Екатерины сказал: «позвольте надеяться, что вы нам подарите не меньше времени, чем великой княгине».
С своей стороны порывистая Дашкова и не думала скрывать своего предпочтения к Екатерине. Великий князь заметил это и спустя несколько дней отвел раз Дашкову в сторону и сказал ей «с простотой своей головы и с добротой своего сердца» — как передает Дашкова: — «Помните что безопаснее иметь дело с честными простяками, как ваша сестра и я, чем с большими умами, которые выжмут из вас сок до капли, а потом как апельсинную корку выбросят за окно». При этом он разумеется намекал на отношения Дашковой к Екатерине, пред которой графиня решительно благоговела и которую обожала она, как пансионерки обожают своих старших воспитанниц.
На слова Петра заметила «бесстрашная» графиня, что императрица настоятельно изъявила свое желание, чтобы все оказывали одинаковым образом уважение как к его высочеству, так равно и к великой княгине.
Петра, Дашкова, несмотря на то, что он был её крестным отцом, ненавидела, но тем не менее ей было необходимо являться как и многим другим на его картежные попойки. Характер всех этих праздников быль немецки-казарменный, грубый и пьяный. Петр, окруженный своими гольштинскими генералами (в действительности, как передают Дашкова и др. — капралами и сержантами прусской службы, детьми немецких мастеровых, которых родители не знали куда деть за беспутство и отдали в солдаты), не выпуская вонючей трубки изо рта, напивался иногда до того, что лакеи его выносили на руках.
Как-то раз за ужином при великой княгине и многочисленных гостях зашла речь о сержанте гвардии Челищеве и о предполагаемой связи, которую он имел с графиней Гендриковой, племянницей императрицы, и великий князь, уже «зело» опьяневший, заметил, что Челищеву следовало бы отрубить голову для примера другим офицерам, чтоб они не заводили шашней с царскими родственницами. Гольштинские сикофанты изъявляли всевозможными знаками свое одобрение и сочувствие, Дашкова же не могла выдержать, чтоб не заметить, что ей кажется очень бесчеловечным казнить за такое неважное преступление.
