Обручение праздновалось всей Россией и упомянем при этом, что Елизавета собственноручно надела кольца наследной чете, что эти кольца стоили ровно 50 000 червонцев и что во время этого акта с петербургской крепости без устали салютировали, а добродушные россияне полагали, что-де сегодня заключается союз, от которого зависит наше счастье.

Прошло несколько недель, двор переселился в Петербург, начались балы, а тут вдруг захворал счастливый жених: у него оказалась серьезная оспа, от которой он лишь с трудом оправился, и когда в январе 1745 г. Екатерина увидела Петра в первый раз после болезни, ее поразила его некрасивая наружность, и вот что занесла она в свой дневник об этой встрече: «у него особенно грубые черты исковерканного оспинками лица, волосы коротко острижены, и поэтому он носит парик, который еще того больше придает ему уродливый вид. Он подошел ко мне и спросил: узнаю ли я его? — на что я ему пробормотала какую то уже вперед заученную любезность насчет его выздоровления: в действительности он стал мне ужасно неприятен».

Из этой пары слов уже видно, как Екатерина умела кривить душой и казаться иной, как на деле, но никто не подмечал в ту пору, что Петр, ей был решительно невыносим и благодаря своей уродливости даже противен.

Нежность невесты к жениху, которую Елизавета считала за действительную, трогала ее, и она старалась вознаградить сострадательную и добросердечную великую княгиню всевозможными любезностями, подарками и пр… и чтобы молодой девушке не было так скучно, к ней были приставлены гоф-фрейлены и гоф-дамы самого веселого нрава. И Екатерина веселилась не на шутку, она в душе уже давно смотрела на полуидиота-жениха как только лишь на средство к достижению важных целей и поэтому и болезнь и уродливость его заботили Екатерину лишь до той степени, как бы Петр только не умер до брака и как бы таким образом все её высокие планы не окончились ничем.

Прошло некоторое время, а отношение Петра к Екатерине стало далеко не таково, как бывает это между женихом и невестой. Он решительно не делал теперь ни одного шага для того, чтобы приблизить к себе свою будущую жену, и вообще, если Петр кем-либо вовсе не интересовался, то, право, это Екатериной. Он играл по-прежнему с куклами, солдатами и пр., вешал мышей и крыс со всеми военными почестями и, как рассказывают его современники, нередко приказывал даже поднимать поды в комнате, если ловкой мыши удавалось удрать с царского стола, на котором был построен эшафот и на котором ее ожидала суровая смерть.

Что же касается предстоящей супружеской жизни, то Петр изучал ее теоретически у своего камердинера Румбера. Последний же, ограниченный, узколобый варвар, уверял Петра, что по закону жена не смеет даже пикнуть в присутствии мужа, она не имеет права вмешиваться в дела супруга, и если замечает он, что она раскрывает рот, то мужу надлежит заставить ее подобострастно молчать: муж глава дома и пр. в этом роде.

Положение Екатерины было далеко не завидное, и дурачества жениха заставляли ее часто рыдать целые ночи напролет, да к тому же и возлюбленная её мамаша причинила ей ни мало забот и хлопот. Познакомившись с Иваном Бецким, директором Воспитательного Дома, мать Екатерины, о ту пору тридцати летняя красивая женщина, забыла окончательно правила приличия и супружеские обеты и до того увлеклась этой мимолетной любовью, что пришлось прибегнуть даже к помощи акушерки. Скандал на весь мир!

Но и кроме любовных шашней будущая теща Петра вела себя так непозволительно, что нужно было обуздать ее. Интриганка и сплетница самой большой руки, она весь императорский двор поставила на голову, всех запутала в свои дрязги и всех между собою перессорила. Ложь была её излюбленнейшим орудием, и мы полагаем достаточно привести лишь следующий эпизод, чтобы вполне охарактеризовать личность этой grande-dame.

Как при дворе, так и по городу поговаривали о беспутствах матери высоконареченной невесты царевича и вот, чтобы выгородить себя из этих толков и запутать дело так, чтобы никто не мог в нём разобраться, Цербстская княгиня давай замешивать как можно больше лиц, тасуя их как карты колоды и приписывая то это, то то дурное качество или дурной проступок, совершенный-то на деле ею самою, сегодня одной, завтра другой придворной даме. Горничные и камер-юнгферы помогали ей и снабжали ее, для этой цели всё новыми и новыми материалами, и низость этой женщины дошла наконец до того, что она даже стала обвинять свою собственную дочь Екатерину в том, что она-де ночью, тайком, забирается в спальню наследника и проводит с ним время до рассвета.

Разумеется, Екатерина потребовала от матери разъяснений, но последняя в ответе ей отказала и прогнала ее даже из комнаты.

Да и самой государыне эта барыня давно уже стала «не по нутру» и как-то выразилась она по этому поводу по отношению к английскому посланнику в том смысле, что ей — царице — желательно как можно скорее сыграть свадьбу и таким образом, вежливо и без обиды, по добру и здорову отделаться от скандальной цербстской родственницы.

И вот начались приготовления к предстоявшему торжеству. Был даже издан особый церемониал, предписывавший каждому из принадлежавших в одному из первых классов завести для присутствия при придворных празднествах столько-то платьев, иметь для присутствия в парадном цуге такой-то экипаж, с такими-то лакеями и т. д. — и дело подвигалось благополучно к концу. В конце августа месяца появились на улицах и площадях Петербурга герольды и три дня сряду объявляли верноподданным ожидавшее их высокое торжество бракосочетания наследника-цесаревича с цербстской принцессой Фикхен, нареченной при св. миропомазании Екатериной Алексеевной. 21-го августа имело состояться это великое событие в Казанском соборе.

Город принимал праздничный вид, всё и вся наряжалось для участия в предстоявшем торжестве, пред дворцом был сооружен фонтан, выбрасывавший вместо воды вино, всюду строились столы для дарового угощения несостоятельных и бедных петербуржцев, гирлянды, арки с вензелями, флаги, бюсты и пр. и пр. придавали городу давно невиданный веселый и праздничный вид. На Неве выстроились суда, и мушкетеры чистили до поту в лице пушки, которые имели сопровождать салютами предстоявшую церемонию.

Наконец-то наступило 21-ое августа и в час пополудни Екатерина стала женой царственного Квазимодо.

Напомним при этом еще одно место из речи придворного духовника: «в союзе этой четы вижу я перстень Всевышнего» — а что это был за брак, мы вперед забегать не станем и заключим эту главу заметкой самой великой княгини Екатерины Алексеевны, касающейся первых дней их супружества: «Мой возлюбленный муж мною вовсе не занимается, а проводит свое время с лакеями, то эксерцируя их в своей комнате, то играя с солдатиками, или же меняет на дню по двадцати различных мундиров. Я зеваю и не знаю куда деться со скуки» (Mèmoires, 47).

И после свадьбы Петр оставался по-прежнему ребенком, который несмотря на свои 18 лет играл с оловянными солдатиками и куклами и каждый день при этом напивался до беспамятства.

О любви или привязанности Петра к Екатерине и речи быть не могло, и с первого же времени их супружеской жизни они ничего общего между собою не имели, а каждый шел своей собственной дорогой. Петр обучал своих лакеев военным артикулам по прусскому образцу, бил своих собак или же полупьяный волочился за придворными дамами. Что же касается жены его, то, признаться, не для того она и в Россию пришла, чтобы стать «счастливой супругой», и если и были в самом начале её знакомства с Петром минуты, где она себя действительно считала влюбленной или заинтересованной Петром, то это уже было для неё ныне делом «давно минувших дней». Заметя моральную и духовную слабость цесаревича, она сразу прозрела, что нужно здесь действовать, «что рано или поздно — как она выражается в дневнике — я буду властительницею Россия в самом обширном значения этого слова», и что для достижения этой власти ей было нужно присвоить себе права, не гнушаясь никакими средствами.