Грэм не может сомкнуть глаз. То ли дело в июльской духоте, то ли работа так измотала его, что под сомкнутыми веками мелькают показания свидетелей и обрывки медицинского заключения, то ли все куда хуже. Уилл порывается уйти к Лектеру, в кабинете стоит отличный диван, на котором омега часто умудрялся задремать, корпя над учебниками и конспектами, но быстро отметает эту мысль. Ганнибал ненавидит, когда ему мешают работать, а присутствие переживающей пары только усилит эту злость. Грэм переворачивается на живот, утыкается носом в подушку, почти задыхается, поднимает голову только после того, как в груди становится больно. Он хлопает ладонью по кровати, и Уинстон, счастливо вывалив большой розовый язык, тут же забирается, крутится вокруг своей оси, занимая место Ганнибала. Альфа будет недоволен присутствием собаки в постели, но по-другому Уиллу не успокоиться. Мысли съедают его изнутри, бьются взбесившимися, потерявшими курс перелетными птицами о череп, пытаясь найти выход на свободу. Родители были болезненной темой, говорить о них все равно, что вскрывать обширный нарыв на животе без анестезии. Его мать — религиозная фанатичка, соблюдающая все заповеди, прописанные в толстой книге в бордовой обложке, а отец боялся собственную жену и не смел ей перечить. Как только Уилл научился читать, первое, что мать подсунула ему — та самая книга, которую пришлось читать от корки до корки и не показывать вид, что не понимаешь написанного. Если он смел заикнуться о непонимании, как женщина сдергивала с перекладины в шкафу кожаный ремень и порола почти до крови, не обращая внимания на слезы сына. Мать говорила ему, что он тяжело болен, божье наказание за первородный грех, пичкала таблетками, утверждая, что без них он умрет. Уиллу было шесть, когда он понял ее слова. Вспоминать о детстве всегда было ужасно. Родители пороли его чаще, чем обнимали, не дозволяли иметь больше игрушек, чем он уже получил, сладости вне праздников были под запретом, но мать была непреклонна. Жить стоило в смирении, только так можно было приблизиться к Богу, и маленький Уилл не мог спорить. Омега перевернулся на бок, почесал собаку за ухом, провел ладонью по шее и пушистому боку, Уинстон заворчал, вытянул лапы и шумно задышал. Грэм уставился в обшитую деревянными панелями стену. Ему понадобилось много времени, чтобы перестать пугаться темного узора на дереве. Прошло тринадцать лет, а он все еще вспоминал об этом с несдерживаемой болью, которую не смог забрать даже Ганнибал. Ему было двенадцать, он ждал после уроков отца, когда во дворе школы появился тот альфа. Парню было около шестнадцати, он был крепким и рослым, как и полагалось альфам, а в руках держал хорошенького светлого щенка. Уилл не мог оторвать взгляд, следил за движением ушей собаки и стеснялся подойти и попросить погладить. Потом воспоминания обрывались, остались драные куски — отец тащит его за руку через двор, заталкивает на заднее сиденье машины, рассказывает жене, что двенадцатилетний бета засматривается на альф. Мать отвела его в сарай, раздела донага и хлестала твердым ремнем, пока по коже не потекла кровь. Она оставила его там на всю ночь, в октябре, когда температура не поднималась выше пятнадцати градусов, а ветер гудел так сильно, что, казалось, от сарая останутся только щепки. Сарай выстоял, а Уилл — нет. Шесть продольных длинных следов на спине, по два на каждой руке, еще пять на ногах, ремень высек на его теле ту ночь, оставил на всю жизнь память о том, что смотреть на альфу — недостойно. Такой бете, как Уилл, полагается найти скромную, богобоязненную бету, заключить брак и не сметь никогда думать о разводе, даже если жена окажется худшей женщиной на свете. От таблеток мутило, один их вид вызывал испуг, но еще страшнее было наказание за отказ их принимать. Мать заставляла его стоять на коленях и молиться, иногда от заката до самого рассвета, неустанно повторяла о самом большом зле в этом мире. Она считала омег низшим сортом, так было написано в ее бордовой книге, пригодными только для грязной работы по дому. Рожать должны были женщины, это право дано им Богом, а омеги — прислуги дьявола, недостойные жизни. И Уилл впитывал это, запоминал каждое слово, хоть и не верил ему. В школе почти не было омег, а с теми, которые были, родители запрещали общаться. Грэм, испуганный, ненавидящий самого себя за слабость и глупость, был бесполезной больной бетой, вынужденной глотать таблетки три раза в день, чтобы не умереть. Уинстон снова вернулся на пол, там было прохладней, чем на мягкой кровати, и Уилл обессиленно вздохнул. Двадцать лет своей жизни он считал себя бетой, а университет все сломал. Снес до самого основания, разрушил даже фундамент, чтобы на его месте возвести нечто новое, странное и пугающее до дрожи.
Когда Грэм второй раз поднимается с кровати, солнце уже нещадно палит, словно собираясь выжечь все живое на планете, кондиционер по-прежнему гонит по комнате свежий ветер, ласкающий мокрую от пота кожу. На электронных часах около кровати начало одиннадцатого, и Уилл удивлен, что его не разбудили к завтраку. Обычно Ганнибал бывал строг насчет приемов пищи, но, возможно, решил не беспокоить лишний раз в такой тяжелый день. Прохладная вода смывает остатки усталости и сонной неги, обнимает ноги, щекочет щиколотки, выходить из просторной, отделанной светлым кафелем комнаты не хотелось, но и задерживаться наверху казалось глупостью. Он не может скрываться здесь вечность, если понадобится, Ганнибал вытащит его за шкирку. Уинстон машет пушистым хвостом, встречая хозяина у подножия лестницы, а на кухне звонко гремит посуда, впрочем, не заглушая концерт для виолончели с оркестром, который Ганнибал слушает каждый раз, когда готовит по утрам. Остро пахнет специями, Уилл может различить только чили и тмин, но, он уверен, в той гранитной ступке, стоящей прямо в центре стола, куда больше неизвестных ему ингредиентов, чем можно предположить. Омега пытается неслышно проскользнуть к окну, чтобы поприветствовать любовника неожиданными объятиями, ему это почти удается, если бы не предатель-стул, о который он спотыкается в самый последний момент. На бедре точно останется синяк. Ганнибал позволяет себе отпустить ехидный смешок, моет руки, избавляя кожу от запахов приправ, мягко оглаживает выбритую щеку парня и указывает на стул.
— Я сделаю тебе завтрак, — Уилл кивает и складывает руки на прохладной столешнице, утыкаясь в них лбом. От жары у него начинает болеть голова. — Твоя мама не будет против, если я кое-что привезу к ужину?
— Боишься отравиться тем, что она готовит? — Лектер не сдерживается и смеется громче, разбивая в миску три яйца. — Она будет против вообще всего, что произойдет. Можешь привезти ей даже труп той чокнутой соседки, которая пять лет назад сожгла наш сарай. И не поленилась же проехать тринадцать миль, чтобы сделать это.
Ганнибал неопределенно пожимает плечами и возвращается к готовке, пока омега поглаживает голой стопой живот развалившегося под столом пса. Тот раскинул лапы в сторону, подставляясь под ласку, и несколько раз вывернулся, чтобы лизнуть пальцы. Уилл дергается от щекотки и поджимает ноги. Музыка негромкая и ненавязчивая, освобождает его виски от стучащего в них молота. Пестрая тарелка громыхает по граниту столешницы, Уинстон заинтересованно высовывает голову из-под стола, надеясь, что ему перепадет несколько кусочков мяса. Грэм вяло ковыряется вилкой в омлете, пытаясь выковырнуть оттуда зелень, но под тяжелым взглядом Ганнибала оставляет бесполезное занятие, благодарно принимая чашку холодного зеленого чая. Он и сам не заметил, как в последние недели отказался от кофе, его горьковатый запах вызывал тошноту. Лектер снова принимается за мясо, нарезает его тонкими кусками, они все одинаковой толщины, и Уилл думает, что альфа подписал с дьяволом договор на такую способность. Сколько раз он пробовал сам, получалось просто кошмарно.
— Чем ты собираешься кормить мою дражайшую матушку? — Грэм все же скармливает собаке несколько кусков омлета, Уинстон счастливо жует и облизывается, ожидая продолжения. — Пообещай, что не отравишь ее. Не хочу ждать тебя из тюрьмы за ее убийство.
