– Здесь? Все. Спокойной ночи.

Роткир ушел, не оглядываясь. Принцесса проводила его взглядом.

– Похоже, Эрлот дотянулся досюда, – вздохнул Кастилос, подливая вина. – Ладно, завтра разберемся. Эй! – пощелкал пальцами перед носом Ирабиль.

Девушка встрепенулась, краска залила лицо.

– Устала, – буркнула И, пряча взгляд.

– Заметно. Дело, конечно, не мое, но ты уж постарайся себя не забыть. Шестнадцать лет – это непросто, по себе знаю. А когда они вот так падают на голову, должно быть, еще сложнее. Так что держи себя в руках.

Глядя в тарелку, Ирабиль вспомнила Левмира и улыбнулась. Сохранить себя? Да запросто! С этой мыслью она выпила вина. А потом – еще и еще, будто пыталась утопить в нем какую-то надоедливую мысль.

Вдруг все мысли исчезли. Принцесса обнаружила, что висит на плече Кастилоса, который поднимается по ступенькам.

– Ты хороший, – вздохнула она, обхватив его руками. Прежде чем провалиться в сон, услышала ответ:

– Полезешь целоваться – налысо побрею.

От сумасшедшего визга – звука, который не должен издавать мужчина, – заложило уши. Ладони дрогнули, но Сиера не позволила себе укрыться от кошмара. Закрыв глаза, она, чуть дыша, продолжала сидеть в своем уголке, в норке, вырытой в позабытом в углу мусоре. Вонючие слежавшиеся матрацы, гнилые доски и даже кости людей. Никто в целом мире не знал, что происходит в этом подвале. Не должна была узнать и она. Но – узнала.

– Нормально? Живой? – Сиера услышала голос мужа и тихо-тихо подалась вперед, прильнула к щели между двумя досками.

Барон Модор обнимал человека, подвешенного на цепях посреди маленькой площадки. Человек уже не визжал – попискивал, как мышь с переломленным хребтом.

– Как же ты меня напугал, малыш, как напугал, – бормотал барон, ткнувшись лбом в лоб человека. – Я думал… Думал, ты умираешь, малыш…

Из ладони барона свешивалась плеть, с которой на каменный пол стекала кровь.

Сиера знала, что не одна смотрит. Свидетелями безумия барона стали десятки людей. Это от их немытых тел, от их испражнений стоит такой смрад, что с бьющимся сердцем здесь невозможно находиться. Большую часть времени они стонут и плачут, отбирают друг у друга скудные пайки и надеются… На что-то, наверное, надеются.

Но однажды в подвал спускается барон в сопровождении адъютанта – этот и сейчас здесь, Сиера его не видела, но слышала хихиканье. Барон лично указывал жертву, и адъютант выволакивал несчастного или несчастную из клетки, заковывал в цепи, подвешивал на крюк.

– Еще немного, малыш, – просил барон. – Еще капельку потерпишь – и все закончится. Хорошо? Да?

Сиера слышала это раз в пятнадцатый, не меньше, но снова к горлу подступила тошнота. Ведь разве не с нею он разговаривает так же?

«Прости, малыш, я подвел тебя. – И пронизывающий ветер, все семь пресловутых ветров рвут одежды стоящих на скале над разоренной долиной. – Я во всем виноват, знаю. – И ветер сушит слезы. – Постарайся перетерпеть это, малыш. У тебя есть вечность, а она… Она многое стирает».

– Готов? Смотри, здесь нет ничего такого, к чему мы бы уже не привыкли. Я просто поднимаю плеть…

Закрыв глаза, Сиера слышала удар, но стона мужчины не застала. Она далеко отсюда, в том судьбоносном дне, когда…

…когда пели птицы над красивейшим садом графа, а тень от его дворца падала на другую сторону, и солнце заливало все вокруг, и тени вихрились причудливой круговертью, а от ароматов темнело в глазах.

Впрочем, не только от ароматов. Модор неделю поил ее отварами, от которых Сиера проваливалась в небытие, в пустоту, заполняемую лишь голосом барона:

– Ты любишь меня, потому что я спасу твоих близких.

– Да, – шептали ее губы, потому что это он хотел услышать. Но пустота слышала иное.

– Я все вытерплю и любую кару взвалю на себя – ради них, – говорила Сиера, заполняя ничто воспоминаниями о братике, о маме и обо всех по очереди односельчанах. Вспоминала даже, как они все плевались и отворачивались, провожая ее в последний раз. Нет, не все… Брат не плевался и глаз не отвел, хотя перед этим всю ночь умолял остаться. Он сидел на скамейке у дверей дома и играл на свирели грустную мелодию, переливы которой не раз еще оживут в сердце Сиеры.

– Ты любишь меня, потому что я спасу твоих близких, – настаивал голос, перебивая мелодию. – Они глупые, но ты их простишь, а я их спасу. И за это ты любишь меня.

– Да, – снова и снова шептали губы.

И горечь неведомых трав.

– Осторожней, малыш. – Он подхватил ее, когда ноги в очередной раз не выдержали вес тела. Прохладные руки сжали обнаженное тело под серым шелковым балахоном. – Держись, скоро все закончится, и тебе станет так хорошо, как никогда.

Слов она не слышала, лениво думала о том, что даже это пошлое прикосновение больше не вызывает дрожи. Привыкла.

Потемнело в глазах. Очнулась, почти вися на руках барона. Шли мрачным коридором с черными стенами и потолком. Факел в руке спешащего впереди слуги отбрасывал блики на белый мраморный пол. Но вот алая полоса перечеркнула белизну, брякнул в замке ключ.

– Еще чуть-чуть, малыш, – колыхнул воздух у самого уха шепот барона.

Сиера перешагнула алую черту, и в этот миг с треском лопнули нити, которыми она пыталась себя с чем-то связать. Одна… Никого больше не будет рядом, кроме этого существа, что утверждает, будто она его любит. Может, и правда любит? Кто ее знает, какая она, эта любовь…

Графа она не запомнила. Он превратился для нее в громовой голос, в теплые ладони, вызывающие дрожь, и в густую сладкую кровь.

Церемониальный зал. Обступившие ее девушки, что сняли последнее – серый балахон – и распустили волосы. Прикосновение руки графа. Он помог ей взойти по мраморным ступеням на стол, напоминающий жертвенник. Такие складывали в деревне, когда приносили жертвы Солнцу. С каждым годом все реже, но старики помнили обычай.

Прикосновение чужих губ к шее, легкий укол.

– Сиера, – прошептал голос. – Хочешь ли ты, чтобы я назвал твое истинное имя? Имя, которое предначертала тебе Река?

Барон сотни раз говорил ей, что на церемонии нужно либо молчать, либо отвечать кратко, но тут в голове опять поднялся туман, и Сиера принялась повторять, как заклятие, то, что слышала от одного из старейшин:

– Для тех, кто внизу, Река – повелительница. Мы же отданы Солнцу. И нет другого господина – лишь Солнце великое, Солнце всеобщее. Солнце однажды взойдет над Рекой и осушит ее воды. В тот день и час скверна исчезнет с земли…

Наверное, барон издал какой-то звук, потому что Сиера отчетливо почувствовала его испуг. А может, виной тому яд барона, что переполнял ее кровь вкупе с дурманящими травами.

А граф засмеялся. Его ладони скользнули по ее телу, заставляя кожу покрываться мурашками.

– Прелестное дитя. – Как же ласково звучит его голос! Хочется бежать от этой ласки куда глаза глядят, только вот глаза глядят во тьму. – Юная и наивная. Поздравляю, Модор. Первые столетия с ней ты будешь жить в сказке. – Снова расхохотался. – По́лно! Осуществим то, для чего собрались. Испей ее крови, пускай она чувствует, ради кого все это.

Барон наклонился над ней.

– Ты любишь меня, – шепнул он в последний раз. – Потому что я спасу их всех.

– Да, – прошептала в последний раз она. И в последующие годы ни слова про любовь и спасение.

Укус. Внутри все сжалось, сердце застучало. На укус графа тело не так отозвалось, но перед бароном самая суть Сиеры рвалась раскрыться, как цветок навстречу солнцу. И раскрывалась. Кроме того крошечного кусочка пустоты, где останки настоящей Сиеры продолжали шептать: «Я все вытерплю и любую кару взвалю на себя…»

В одном глотке от смерти барон остановился. Сиера выдохнула в последний раз и сквозь пелену вечного забвения увидела серебристую молнию стилета, перечеркнувшую белое запястье графа. Кровоточащая рана приблизилась к лицу, и древний инстинкт – тот самый, что заставлял людей есть и пить, прятаться от холода и защищаться от жары, плакать от боли и смеяться от радости, кидаться в объятия друг друга и рожать детей – выдвинулся вперед, отвергнув сомнения и нерешительность. Сиера приподняла голову, схватила руку графа и начала пить. С каждым глотком ее тело пронзали тысячи молний, неведомая, невероятная сила переполняла, кружила голову. После каждого глотка хотелось остановиться, потому что не представить даже силы большей, чем уже есть. Чудились полчища врагов, обращенных в пепел мановением руки, могучие кожистые крылья, рассекающие ночной воздух, скалы, трепещущие от ее шагов…