И неказистый, мрачный, прокуренный кабак, до потолка набитый матерками, начал затихать – прислушивались. Музыканта стали приглашать за столики. Другой на месте Пашки не преминул бы этим воспользоваться – на дармовщинку можно хорошенько «газануть». Но Скрипалёв не мог себе позволить рюмки собирать с чужого столика. Из вежливости, правда, он осушил рюмаху, но закуску – жареного тайменя – демонстративно отодвинул.

Разгоряченный выпивкой, он преобразился. Глаза по-орлиному зорко, возбуждённо поблескивали. На лбу расправилась глубокая, продольная морщина. Прямой и утончённый нос немного вздёрнулся. Припухлые губы, собранные в щепоть, расслабились, затаивши в уголках полуулыбку.

Дамы в ресторанчике стали засматриваться на музыканта.

И мужики, хмелея, косяка давили – что за фраер? Он это видел, он это чувствовал, и его подмывало от странного какого-то куража и, может быть, от предстоящей драки – дело привычное. Закинув ногу на ногу – независимый, раскрепощенный – Скрипалёв восседал у окошка и самозабвенно шерстил семиструнку, только что перестроенную на цыганский разбитной манер.

Музыка дразнила и звала плясать. И вот уже какой-то громадный северянин, покачнувшись, распрямился – достал кудрями до потолка. Это был всем тут хорошо знакомый Каторжавин Филипп Максимович. В Тикси он появлялся часто, потому заработал оригинальное отчество – Тиксимович.

Выйдя на средину между столиков, богатырь Тиксимович, потешно хлопая себя по ляжкам, взялся кирзачи от грязи околачивать, изображая лихой перепляс.

Кто-то в тельняшке гаркнул из угла, из дымного облака:

– Палубу, гляди, не проломи!

Весело разглядывая пьяного танцора, Скрипалёв не заметил, когда к нему за столик подсели две красавицы, от которых густо пахло чесноком и луком, недавно привезенным в Тикси. (Лук, чеснок и прочую бодягу, спасающую от цинги, здесь едят без ложного стеснения).

Прекратив плясовую, Птаха речитативом пропел:

Черноволосая девица тут же улизнула, оставив рядом с музыкантом смазливую «блоковскую незнакомку» – белокурую, пухленькую; Арктика успела вытравить молодой румянец на её щеках, но ещё не погасила глубинный огонёк во взоре.

Дамочка, поправляя локон у виска, похвалила:

– Классно играешь. – Стараюсь.

– Научи! – Она многозначительно смотрела, поедала жаркими глазами.

– Будет время – полетаем, – непонятно как-то пообещал игрок.

Из табачного тумана выплыл парень с жидкой бородёнкою, в тельняшке. Склонился над столиком.

– Слушай, лабух! Тут забито! – предупредил, глазами показывая на белокурую. – Так что вали по тундре!

Скрипалёв смиренно улыбнулся, но глаза горели смело, дерзко. Страна Плотогония налила его тело бурлацкою силой – баржи запросто мог бы по Волге таскать, а не то, что пьяных мужиков за бороды.

– А с какой это стати я должен валить? Это ты ведь ко мне подвалил.

Парень в тельняшке вынул руки из карманов.

– Вали по тундре, я сказал. Даю минуту. – Ноготь его постучал по циферблату часов. – Время пошло.

Перестав играть, Пашка с сожалением вздохнул, поправляя непокорный чубчик.

– Что? Тельняшки будем рвать? Макароны морскими узлами завязывать?

– Вали по тундре, говорю!

И вдруг над ними замаячила фигура неуклюжего танцора. Шумно шмыгнув мясистым носом, Тиксимович показал бородатенькому свой здоровенный кулак.

– Чурку видишь? – пробасил.

Крупная «чурка» была, сучковатая, в занозах и смоле, все драчуны стороной обходили этот знаменитый северный кулак.

– Тиксимович, да ладно, я так, ничего, – залепетал бородатенький, растворяясь в табачных волнах.

Парни наконец-то отремонтировали магнитофон – на стене замигали раскрашенные лампочки, и загремела такая музыка – потолок может рухнуть.

– Окончен бал, тушите свечи! – подытожил Скрипалёв, шагая за дверь кабака.

Ветер над бухтой плескался. Редкая чайка вскрикивала. Кругом было сонно, безлюдно, только северные добрые собаки шубами валялись на сухих пригорках и на деревянном, скрипучем тротуаре.

«Удивительное всё-таки создание, – остановившись, Птаха поглядел на лайку. – В городах такие не живут, там всё больше озлобленные. Да там и люди-то порою как собаки».

Белыми ночами его томила странная бессонница. Вот и теперь он не знал, куда себя деть и что делать. И он пошёл, куда глаза глядели – за посёлок. Хотелось уйти далеко-далеко, туда, где заманчиво голубела и подрагивала нитка горизонта, где мерещилось нечто привольное, нежное.

После школы он уехал из Привольного, окончил музыкальное училище, хотел учиться дальше, но подоспела армия. Была возможность отбояриться от службы – не пожелал. Настоящий мужик никогда не будет увиливать от того, что зовётся долгом, защитой Отечества. Ну, а потом, после армии, мысли про учёбу отодвинулись; не хочу учиться, хочу жениться.

Перед ним возникла дивная Мальвина – статная, грудастая, с глазами, похожими на цветущие мальвы. Длинноногою, стремительной походкой Мальвина вошла в его внутренний мир и всё перекроила, переставила на свой манер и вкус: Пташка оказался покладистым мужем. Гитара, поначалу умилявшая Мальву, с первого плана перекочевала на второй, на третий, а потом вообще за пыльную печку задвинулась – житейская проза давила. Пока они жили вдвоем, было терпимо, но появился ребёнок и в общежитской комнатке стало невмоготу – тесно, душно.

Квартирный вопрос коварным крючком зацепил Скрипалёва и потащил на завод, железобетонными трубами подпирающий небеса на окраине города. День и ночь – по две смены порою – горбатился за токарным станком. Точил двухпудовые чушки, отупело слушая, как они визжат. Горячая металлическая щетина впивалась в руки и Пташка обречённо думал: «Пропала музыка!»

Так прошло полгода, год. Заводские начальники мягко стелили – обещали квартиру, но не спешили, знали, что работничек сразу удерёт.

Мальва потихоньку стала желчью истекать – какой же ты, дескать, мужик, если не можешь обеспечить элементарным жильем.

Отворачиваясь от жены, он молча, раздражённо зубы «стачивал» возле общежитского пыльного окна. Смотрел в ночную тёмень и терзался думами: «Раньше она так не говорила. Марва! И не зубоскалила. Что это значит?»

Нежное имечко Мальва как-то незаметно превратилось для него в нечто рычащее – Марва. После рождения сынишки она располнела, обабилась. Двойной подбородок нежное сальце свесил; груди тоже будто салом налились – распирали кофточки и платья, которые жена не успевала перешивать. Но это перемены физического свойства. В конце концов, на это можно было закрыть глаза. А вот перемены в характере, в поведении Мальвы – это не могло не беспокоить.

Чёрт знает, сколько ещё на заводе пришлось бы ему резать «железных поросят», но вдруг случился резкий поворот в семейном сюжете.

– Нам квартиру дали! – однажды с порога сообщила жена, радостно сияя глазками-мальвами.

– Ну, слава тебе, господи! – Он тоже засиял. – Значит, всё-таки добил я этих оглоедов. Я вчера ходил по кабинетам, позавчера. Тебе не говорил, чтоб зря не обнадеживать. А вот им прямо так и заявил: я вас добью!

Одёргивая юбку, Мальва усмехнулась. – Добил! – сказала как-то многозначительно.

Сердце Пашки отчего-то дрогнуло, но буксовать на ровном месте не было причин, тем более что Мальва открыла сумку, вино достала, фрукты.

– Муж, объелся груш! Давай обмоем!

Она как-то странно себя стала вести – вызывающе, подковырками.

– Что с тобой? – Ничего. Наливай.

Он посмотрел, как Мальва жадно выпила. – А чего ты глушишь? Как грузчики в порту.

Тыльной стороной ладони она вытерла кровавый отпечаток вина, оставшийся на губах.

– Большая радость – большая выпивка. Кажется, так твой папенька покойный говорил?