Плотогоны заржали, кто откачнулся от стола, а кто, наоборот, грудью на стол навалился, кулаком колотя по столешнице.

Но бригада скоро упала духом – денег-то нет. Бригада приуныла, тоскливо глядя на пустые поллитровки, в которые уже забрались мухи – жужжали, обалдев от водочного духа. – Разве это выпивка? – Бригадир своей клешнёю без ногтей поцарапал кадык. – Издевательство над организмом.

Мужики согласно покачали разношёрстными головами. Сеня Часовщик, молодой плотогон с обожженным лицом, похожим на сосновую кору, умоляюще уставился на бригадира.

– Ну, и что будем делать, бугор? Когда вот они рассчитаются с нами?

– Над ними не каплет! – Зимоох, пуще прежнего раскрасневшийся мордастым «морёным дубом», по-волчьи сверкнул глазищами. – Хоть бери топор, багор и подламывай кассу!

Ругая конторских крыс, бригада горевала по поводу того, что деньги за перегон плотов можно будет получить только в Якутске.

– А где наша птичка? – вспомнил бригадир. – У Птахи должны быть бабки.

– Нет, бугор, – заверил Часовщик. – Он пустой. Гитару купил. Мореман какой-то загнал ему гитару. Там только что причалил сухогруз, идёт из загранки, а сюда завернул из-за неполадки дизеля.

– Ну? – Зимоох набычился, выдыхая белую дымную струю. – А гитара причём?

– Говорят, что после шторма под бортом сухогруза обнаружили корейский контейнер, цветной, герметичный. Ночная вахта зацепила краном, подняли на палубу, сбили пломбы да замки и поделили меж собой заморское добро, а пустой контейнер утопили.

– Молодцы. За морем телушка полушка, да рупь перевоз, – проворчал бригадир, натягивая кепку до бровей. – А я надеялся. Птаха всегда при деньгах.

За столом зашумели, обсуждая Пашкин поступок.

– Нашёл чо купить. Ладно, хоть не рояль.

Страна Плотогония или страна Плотогонь – так называл он дикие таёжные места на Ленских берегах, где приходилось трудиться. Неисправимый мечтатель, Птаха в последние годы жил как тот герой из русской сказки: иди туда, не знаю, куда, принеси то, не знаю что.

И в результате дорога привела его в сказочный лес, наполненный бородатыми берендеями, весёлыми и хмурыми лешаками, одетыми в телогрейки, в полушубки, в сапоги и унты. Эти берендеи – лесорубы – обитали в старых и новых избушках с небольшими оконцами, чтобы медведь не залез. Берендеи любили вино и водку, табак смолили так, что топоры и даже пилы висели в воздухе. Задорно матюгаясь, они в морозы неутомимо шастали по снеговью, не тронутому ни зверем, ни птицей. С утра и до вечера тайга перекликалась голосами лешаков и стонала под грубыми лапами. Бензопилами и топорами валили звенящие сосны, кудлатые кедры и железно гремящий листвяк – из этого добра затем плоты вязали. Рубили избушку на самом охвостье плота. Кусок звенящей жести приколачивали – пьедестал для огня. С нетерпением ждали весёлой поры, когда старый приятель-кулик прилетит из заморья и выведет весну из затворья. Река вспухала как беременная баба, синела от натуги, не в силах разродиться ледоходом, тогда приходилось делать «кесарево сечение»; взрывники появлялись в районе заторов – глыбы ледяного изумруда серебра тоннами взлетали в небеса, выпуская на вольную волю бешено вскипающую реку. И после этого на чистоводах начинали поскрипывать могучие туши плотов. Как деревянные мастодонты, как динозавры, вышедшие из дремучей тайги, – плоты потихоньку отваливали от берегов, устремляясь мордами на Север, пугая здешних русалок, водяных и возмущая Нептуна: кто там нарушил покой подводного царства, кто над головою солнце погасил?

Вот такая страна Плотогония существовала в воображении взрослого человека, имеющего сердце романтического юноши.

Страна Плотогония была, конечно, далеко не райским садом, однако Скрипалёв любил и почитал её. Дремучая, глухая Плотогония давала прибежище, деньги, а самое главное – ощущение воли. Не просто так давала, нет, приходилось батрачить, дай боже. Но Скрипалёв – трудяга, он умеет пахать, зарабатывать честным трудом, чтобы потом размашисто потратить несчастные эти бумажки.

Он бы не только гитару – целый оркестр купил бы, ничуть не сожалея о деньгах.

Уединившись после покупки инструмента, Птаха ощутил забытое волнение. Пригладив непокорный чубчик, бережно обнял гитару с женскими формами. Улыбнулся, облизнулся в предчувствии музыкального «вкусного блюда». Но после нескольких сложных пассажей огоньки в глазах погасли.

«Лажа! – Он посмотрел на руки. – Ну, что это? Клещи, а не пальцы. Какие к черту струны? Гвозди нужно дёргать такими пальцами!»

Продолжая подбирать аккорды замысловатой мелодии, Скрипалёв подумал: «Нет, пора покидать Плотогонию! Деньги получу, махну куда-нибудь, на черноморский берег, например. Хотя, ну их на фиг, эти берега! Лучше сынишку навестить, к деду наведаться в Соловьиную Балку».

Потихоньку, полегоньку он разыгрался, начал импровизировать на тему своей сердечной тоски и печали. А это значит – родина зазвенела в серебряных струнах.

Душа истосковалась по родимым раздольям, по запаху цветного разнотравья, среди которого ходят косари, ослепительно сверкая зеркалами литовок. Там свежие копны сейчас теремами поднялись в лугах, источая сладковато-угарный аромат. Берёзы на полянах свечками белеют. Избушка в Соловьиной Балке дремлет, пасека пчёлами жужжит. Боже, как там было хорошо! Вечером выйдешь – ох, матушка родная, тихо-то кругом, как тихо! И такая светлынь, что слеза на глаза наворачивается. Огромная луна в лугах восходит – половину неба отхватила. И река вдалеке, и родник у избушки под боком, и туман, что белой парусиной стелется, и малая росинка, дрожащая в стебле, – всё горит волшебным светом, всё переливается, играя причудливыми тенями. И в избушке, и в тёмном овраге – везде невероятная светлынь. И даже, наверно, светло в самой глубокой норе степной лисицы или бродяги-волка. Вечерами такими, захлёстнутый чувством восторга, он любил босиком прогуляться по «лунной» дороге. Шлёпает, бывало, по серебристой пыли – она встаёт, разбуженная, и лениво тянется, бледно-голубой извёсткой осыпает придорожные кусты, унизанные продолговатыми серёжками ягод. А он идёт себе, идёт и улыбается ночному небу, дремлющей земле. Останавливаясь, тёплой ладошкой ласкает сырые косички овса, наклоненного к самой дороге. Ласкает полынь, а потом, улыбаясь, губами зачем-то пробует на вкус креплёную полынную росу, в которой отражаются капельки раздробленной луны. Затем встаёт на цыпочки и, затаив дыхание, приближается к потаённым соловьиным гнёздам – святая святых. Приближается и замирает на почтительном расстоянии. Хочется ближе подойти, наклониться, посмотреть на спящих соловьят, в руках понянчить будущую песню, способную ошеломить окрестные поля, луга, леса. Но этого делать нельзя ни в коем случае – он знает. Зверёныш или птица, побывавшие в руках человека, могут быть потом обречены на голодную смерть; могут стать «чужими» для своих родителей, которые не переносят запах человека. Скорее всего, что к пернатым не относится подобная жестокость родителей, но лучше не рисковать. Птицу можно приручить, но птичью песню ручной не сделаешь, только навредишь ей своими неумелыми руками.

Вот о чём звенела семиструнная, откликаясь грубым пальцам плотогона, который так вдохновенно играл, прикрыв глаза, что даже не заметил, когда к нему пристроился Зиновий Зимоох.

Бригадир, дождавшись тишины, закурил и сказал:

– Ну, вот теперь я понял, что ты не зря угробил кучу денег.

Вставай, пошли. Такую красоту надо исполнять на публике.

В допотопном ресторанчике постоянно грохотал дешевый магнитофон, но сегодня усилитель сломался – два парня с отвертками ковырялись, провода распутывали.

– О! – приветливо крикнул один из них, с любопытством поглядев на Скрипалёва. – Музыка пришла. А ну-ка, сбацай нам чего-нибудь!

Для храбрости приняв грамм сто, Птаха плечи расправил. Гитара всё больше и больше покорялась ему. Поначалу игравшая глуховато как-то, под сурдинку, гитара стала сыпом сыпать серебро…