Хижины африканских племен в Камеруне (29), сохранившиеся до нашего времени, образуют крепко слаженный скелет из веток, который поверх обмазывался слоем глины. Такие сооружения похожи на юрты, но только выполнялись они не из шкур, а из дерева и глины. В них сказалась значительная строительная сноровка жителей Камеруна; они образуют приятную для глаза, ясную форму. Но за этими формами стоит очень неразвитый художественный образ. Такие дома отличаются крайней несложностью. В них совершенно не выражено, что они служат обиталищем человека. Дома Камеруна напоминают не то ульи, не то муравьиные кучи. Все здание не расчленяется на части, покрытие не отделяется от стен, конструкция — от заполнения, в них нет движения, все застыло, лишено выразительности. Стремление к обобщению формы сказалось здесь с предельной обнаженностью, но все же не человек подчиняет себе материал, но самый материал, косный и тяжелый, диктует форму сооружения.
Наперекор этому многие памятники архитектуры, и особенно прикладного искусства африканских негров, наделяются душой и телесными признаками живых существ. Правда, и в более позднее время в избах встречаются украшения кровли образом солнечного божества, так называемыми коньками. Но все-таки эта символика сохраняет лишь вторичное значение, она не мешает тому, что во всем здании ясно выявлена чисто архитектурная форма. В искусстве первобытных народов кровли нередко завершаются головой страшилища или покровителя; этим самым все здание становится его туловищем, в его утробе протекает жизнь человека. Еще сильнее это сказывается в домашних предметах.
Поэтическое выражение вроде слов псалмопевца: «Я сделаю твоих врагов скамьей под твоими ногами», — объясняет устройство деревянного кресла из Камеруна (22). Его подножием служит скорченная, как черепаха, фигура побежденного. Спинкой служит сидящий на корточках покровитель. Правда, камерунский резчик с его развитым чувством формы постарался усилить архитектурный момент в построении кресла, надев на сидящего огромную шляпу, которая служит как бы спинкой и своим узором хорошо вяжется с резьбой на краю круглого седалища. Но все же изобразительность настолько выпирает, так грубо выражена в могучей пластике тел, что нам нелегко догадаться, что это не скульптурное изображение, не идол, а предмет обихода, мебель.
Вся жизнь обитателя Африки или Австралии протекает среди заколдованных таинственной силой живых, порою страшных существ, превращенных в предметы. Он берет в руки кубок и трубку, но видит голову побежденного врага. Он плывет в лодке, между тем ее нос, рассекающий волны, подобен длинноносой птице (мотив, сохранившийся на Севере вплоть до викингов). Он ест из миски, но на него смотрит, раскрыв пасть, страшное животное. Сосуды имеют форму рыб или других животных; подставки сосудов — это женские фигуры, в страшном усилии поддерживающие их.
Тесная связь изобразительного искусства с культовыми обрядами ясно сказывается в многочисленных крайне разнообразных по форме масках (25, 26). Больше чем какие-либо другие произведения они теряют свой смысл, когда мы видим их выстроенными в ряд под стеклами музейных витрин. Маска — это скульптура, имеющая задачей повысить мимику живого человеческого лица, придать ей отпечаток священного ужаса, который испытывает шаман, совершая обряд. Маска — это средство перевоплощения, превращения шамана в зверя: недаром в маски вставлялись настоящие зубы крокодила, к ним прикреплялись клоки шерсти. Маска — это доведенная до высшей степени выразительность, которую первобытный человек стремился запечатлеть на своем теле средствами татуировки. Маски создавались не для того, чтобы быть укрепленными на месте, как скульптура; они были рассчитаны на восприятие в действии, в движении. Некоторые маски были снабжены створками и крыльями, которые хлопали во время танца.
Главное в африканских и австралийских масках — это выражение дикого исступления, в котором страшное граничит с потешным, возвышенное — с уродливым. Правда, и эти произведения имели для их создателей некоторое познавательное значение. В основе их лежит наблюдение за человеческим лицом, его мимикой. Первобытный человек метко схватывал эту мимику и умел придать своим наблюдениям характер остро врезающихся в память форм. Но все же это познавательное ядро ничтожно в сравнении с той жаждой преувеличения, которая порою делает человеческое лицо неузнаваемым. При сопоставлении нескольких масок особенно бросается в глаза, что их создатели даже и не стремились к установлению некоторого общечеловеческого типа, как это было впоследствии и на Востоке, и в Греции. В каждой маске подчеркнута какая-нибудь одна черта человеческого лица и это преувеличение доведено до крайнего предела. В одной маске все внимание обращено на раскрытую пасть с торчащими зубами (26). В других случаях рот невелик, но зато выпучены глаза (25). Порою все лицо покрыто морщинами, вытянут нос, торчат огромные усы, бороду образует пучок соломы.
Эти искажения человеческого лица производятся так решительно, что от масок остается только один шаг до того типа орнамента, который особенно распространен в Океании и у индейских народностей. Человеческое лицо — подобие маски страшилища — вплетается в сложный узор. В нем воспроизводится один из его важнейших элементов — то раскрытая пасть, то вытаращенные глаза; все это дается многократно повторенным, беспорядочно нагроможденным. Страшилища покрывают столбы, которые служат защитой дома, украшают скамейки, домашнюю утварь или передники индейцев. В этом орнаменте не только мотивы, но и самая форма, яркая раскраска, резкие черные линии-жгуты — все это режет глаз.
По воззрениям дикарей, узор и раскраска предмета должны повысить его таинственную силу. Этим объясняется, что даже предметы домашнего обихода сплошь покрывались орнаментом, как будто первобытный художник испытывал настоящий страх перед пустым пространством. Даже в тех случаях, когда орнамент носит не изобразительный характер и обусловлен техникой, он поражает своеобразной выразительностью, остротой и напряженностью своих форм. Правда, в формах этих нет движения, нет сложно переплетающегося узора, нет подчинения частностей главному, поверхность мелко и беспокойно дробится и пестро мерцает. Найдя какой-нибудь мотив, вроде шашечного узора, художник повторяет его до бесконечности, словно находится у него в плену (23).
В искусстве отсталых народностей можно наметить два направления. Одно нз них, более распространенное в Океании и в Австралии, отличается более красочным характером, пристрастием к яркой расцветке, изобретательностью в выработке ткани, замечательным искусством тонкой и ажурной резьбы по дереву. Произведения африканских негров, особенно Камеруна, не так красочны, гораздо более скульптурны по своему характеру. Это касается всех видов искусства. Хижины в Камеруне (ср. 29) строже по своим формам, чем хижины в Австралии. В негритянской скульптуре особенно ясно сказывается чувство объема.
В статуе прародительницы из Камеруна (28) все человеческое тело выражено в ясных, округлых объемах; ее голова — это шар, туловище — овал, груди — два полушария, ноги — два яйцевидных объема на конусе. В этом обобщении есть своя притягательность, но вместе с тем в статуе, равно как и в форме домов, выражается косность, неспособность к преодолению тяготеющей над художником схемы, неспособность варьировать геометрическую основу в зависимости от различных задач.
Отличие статуи Камеруна от статуи с Филиппин (27) объясняется в первую очередь отличием двух направлений. Статуя океанийского круга уступает африканской в своей скульптурности. Но и помимо этого самым материалом, первичной схемой граненой формы, положенной в основу этой статуи, определяется, что и голова ее, и груди, и особенно нос переданы объемами с очень резкими гранями.
В этих статуях предков бросается в глаза одна черта, которая глубоко отличает доисторическое искусство Европы и Азии от искусства отсталых народностей. Скульптура древнего каменного века более уравновешенна и спокойна по своему характеру; это искусство свидетельствует о большей силе, стойкости, здоровье человека родового строя. В искусстве отсталых народностей не чувствуется этого внутреннего равновесия и спокойствия. На фигурах предков лежит порою отпечаток душевного напряжения. Эти неуклюжие, пучеглазые уродцы с ногами-культяпками либо погружены в раздумье, либо силятся выразить что-то большее, чем это возможно средствами примитивного искусства. Видимо, «внеисторическое» существование этих племен сделало их перезрелыми детьми. Оно не дало возможности нормально созревать их художественному дарованию.
