Она говорила, а сама поражалась — сколько же книг может быть у людей! В гостиной высокий шкаф был набит толстыми фолиантами и альбомами репродукций, книгами были заняты все полки простенькой, но объемистой «стенки». Через полуотворенную дверь в спальню видно было, что полки с книгами есть и там, а за другой стеклянной дверью, по другую сторону от прихожей, была целая библиотека — стеллажи до потолка. Инна точно знала, что Геннадия нет дома, — она и пришла только после того как ей сообщили, что он ушел на курсы автодела, — и потому говорила, не понижая голоса, даже несколько горячо. Она хотела произвести на родителей впечатление начинающей, а потому не совсем уверенной в себе воспитательницы, но искренно любящей свою нелегкую работу. И на самом деле, работа ее была нелегкой, только она была несколько иного сорта — старший лейтенант Шиманская считалась достаточно опытным инспектором уголовного розыска. Включили ее в оперативную группу по настоянию Бибишева.

Настороженность прошла очень скоро. Елена Игнатьевна принесла чашки с кофе, разговор стал живым. Теперь Инна больше слушала, чем говорила, роняя, в основном, коротенькие вопросы, касающиеся жизни, взглядов, привычек и увлечений Гены.

Узнала она немало интересного. Характер у юноши, по мнению родителей, трудный. Геннадий болезненно самолюбив, а оттого бывает резок, особенно когда считает, что взрослые ущемляют его право на самостоятельность и свободу.

— Что он вкладывает в эти философские категории, для меня, признаться, туман, — с невеселой усмешкой сказал Феликс Михайлович. — Какая-то мешанина. Например, он категорически протестует против всякого режима в образе жизни — анархист какой-то. Сам я еще в юности осознал, что главное — не разбрасываться, ограничить себя во многом, чтобы добиться успеха в чем-то… Пытаюсь ему внушать, каждый вечер завожу разговор — да куда там! По-моему, он с презрением смотрит на любое мое предложение упорядочить жизнь, сделать ее целенаправленнее, устремленнее.

— Чем он только не увлекался, — вздохнула Елена Игнатьевна, и горькие складочки легли в уголках губ. — Стал было рисовать, это еще в пятом классе. Отец его хотел в художественное училище устроить, познакомил с известным графиком, купил этюдник. А он волейболом, понимаете ли, заинтересовался. Музыку он раньше бросил, в третьем классе музыкальной школы был, и слух есть. Да, так с волейболом пошло у него просто великолепно, в юношескую сборную города брали, в запас, правда. Но… опять бросил.

— Не понравилось, что я его стал втягивать в утренние кроссы, — саркастически бросил отец. — Ему бы хотелось все делать вполсилы, нет, в четверть силы, легонько. Но разве достигнешь вершин, если все кое-как…

«Просто парень не терпит насилия», — подумала Инна, а вслух сказала сочувственно:

— А сейчас-то увлекается чем полезным?

— Да как сказать… — Феликс Михайлович снял очки, протер их замшевой тряпочкой, спрятал ее опять в карман куртки с галунами. — Как сказать… У меня «Жигули», второй год. Вообще-то машина у нас давно — когда-то и «Победа» была, и «Москвичи»… Я ему сказал: получишь паспорт — сядешь за руль. Но учись сам, трудом завоюй право ездить на машине. Увы, на папиной машине, — усмехнулся он.

— На курсы он ходит с удовольствием, — кисло заметила мать. — Только, знаете, общество там… мягко говоря, пестрое. Я чувствую, что не слишком хорошее влияние на него оказывают новые приятели.

— Туда идут ребята, которые хотят стать шоферами, — сухо вставил Феликс Михайлович. — Не хочу их огульно охаивать, но недавно звонит телефон, поднимаю трубку и слышу эдакий ернический тенорок: «Эт ты, Крокодил, что ль?». Отвечаю — очень так вежливо — что, мол, вряд ли это я. А из трубки: «Пардон, мне Гену…» Но как мне обезопасить сына в этом случае — не знаю, признаюсь. Предложить ему бросить курсы? А зачем: он и сам все бросает, еще я буду подстрекать. Советовать пристальнее приглядываться к товарищам? Мои советы ему, что ветра посвист. Потачку мы ему, правда, не даем: никаких «штатских» джинсов, никаких неучтенных карманных денег. Если надо на что-то — скажи, дам хоть сто рублей, но скажи, зачем они тебе. Одна надежда, что, может, техника его затянет…

— Тогда-то, когда Гена ночью пропадал, — вставила Елена Игнатьевна, — он ведь чуть не до утра мотор разбирал с приятелем. Бензином от него разило, у меня даже мигрень началась. Еле отстирала рубашку.

— Да, на светлом бензин пятна оставляет, — поддакнула Инна.

— Нет, рубашечка-то темная была, но запах, запах…

«Странно, — подумала Инна. — Он что, заправлялся?»

У нее крепло убеждение, что Гена причастен к угону. Хотя веских оснований думать так, она понимала, пока не было.

— Это чудесно, если он увлечен, — сказала Инна. — Вы не думайте, он у нас в инспекции не на виду. Хотя… — Она помедлила. — Хотя, может, я его и видела. Высокий белокурый мальчик?

— Не то чтоб белокурый, — протянула Елена Игнатьевна. — А впрочем, сейчас убедитесь.

Она вышла и через полминуты вернулась, держа в руке наклеенную на толстый картон увеличенную фотографию узколицего темнобрового юноши с русой, чуть вьющейся шевелюрой.

— Вот наш Гена год назад, — сказала она с грустной гордостью.

— Нет, нет, не видела никогда… — Инна улыбнулась. — И к лучшему, что не видела.

— До поры до времени, — обронил Феликс Михайлович. — С этой автошколой или как она там? Курсы… Скорей бы закончил.

— Последний месяц, — вздохнула мать.

Они поговорили еще некоторое время, потом Шиманская попрощалась, поблагодарила за кофе и пообещала, что тревожить Дергачевых без надобности не будет.

…Бибишев внимательно выслушал Инну и сделал вывод:

— За парнем надо смотреть. Какие, говоришь, курсы?

Он позвонил, уточнил адрес. По телефону же справился, когда заканчиваются сегодня занятия. Вызвал машину. Договорился, чтобы часов через пять, если понадобится, на смену ему был готов инспектор райотдела.

В два часа из подъезда трехэтажного дома по Галактионовской улице, громко переговариваясь, вывалилась группа парней. За ней поодиночке, по двое, еще и еще — все молодежь.

— Вон тот, в желтой футболке, кудрявый, — сказала Инна.

Володя с Инной стояли на противоположной стороне улицы: беседует молодая парочка, разве заподозришь?

— Спасибо, Инна. Теперь прямиком в институт. До встречи.

Она кивнула и неспешно пошла в сторону Ульяновской — туда, где сходятся пути студентов трех куйбышевских вузов. Зайдя в вестибюль большого здания, она последовала в сторону, куда указывала стрелка под надписью «Приемная комиссия». Доцента Павлова она нашла довольно быстро. Он вышел к ней в коридор. Инна представилась и спросила:

— Вы не помните, в тот вечер в баке вашей машины много было бензина?

— Отлично помню, — живо ответил Олег Владимирович. — Почти на нуле. Я и удивился: как могли угнать далеко? Я с утра собирался заправить… А что, появилась надежда?

— Надежда всегда была, — улыбнулась Инна. — Появляется уверенность. Только, вы уж извините, пока ничего сказать не могу.

— Понимаю, понимаю, — оживился и обрадовался доцент. — Не думал, признаться, что в уголовном розыске работают такие…

— Какие? — не без кокетства спросила Инна.

— Такие очаровательные барышни. — Лицо Павлова стало сладким.

— До свидания, товарищ Павлов, — сказала Инна.

Тем временем Владимир Бибишев походкой свободного от бренных забот гражданина следовал за Геннадием Дергачевым. Сначала Володе показалось, что Гена куда-то торопится: полквартала до трамвайной остановки он шел быстро, сосредоточенно глядя прямо перед собой. Но, придя на остановку, вдруг ссутулился и опять сунул в карман мелочь, которую достал минутой раньше. Здесь, среди пляжного люда, ожидающего трамвай, Володя как следует рассмотрел лицо Дергачева. Оно ему понравилось: умный, очень серьезный взгляд, высокий лоб, чуть заметные светлые усики. Интеллигентный мальчик. И явно нервничает: покусывает губу, резко встряхивает кудрями, сваливающимися на брови. Когда подошел трамвай, Володя приготовился было войти в вагон следом за Геннадием, но тот, уже сделав шаг, вдруг повернулся и побрел, еле волоча длинные ноги, в сторону, откуда пришел. Так они шли по городу полчаса — мимо институтов, театра, городского парка…