В город они вернулись в десятом часу утра. Когда подъехали к зданию УВД, товарищи встретили их цветами.

Родина наградила орденом Красной Звезды Виталия Ишутова, медалями «За отличную службу по охране общественного порядка» Владимира Куренкова и Василия Беспалова.

Можно спросить, что движет человеком в милицейской форме вот в такие критические минуты? И ограничиться односложным ответом: «Долг» — тут нельзя. Служебный долг мы исполняем и верность ему доказываем изо дня в день. Тут сознанием руководит сила духа — сгусток воли и чувств, добра и ненависти. И мы говорим об этом как о подвиге. Служба в милиции предполагает готовность человека к совершению подвига. Трудящиеся должны быть убеждены в профессиональной подготовленности, спаянности, крепости духа тех, кто поставлен защищать их интересы.

За минувшие десятилетия многое изменилось в деятельности милиции, стали другими формы и методы ее работы. В практику внедряется автоматизированная система управления органами внутренних дел области, основанная на применении электронно-вычислительных машин. Совершенствуется аналитическая работа, сбор и обработка информации об оперативной обстановке. Улучшается текущее и перспективное планирование.

Многое изменилось в милиции. Но неизменными остались ее революционный дух, преданность делу отцов, неизменными остались гуманистические принципы ее деятельности. В этом сила нашей милиции.

Жил человек, простой и хлопотливый. Жил беспокойно, все время спеша. Каждое утро, пораньше, спешил на службу, каждый вечер, попозже, спешил домой к заждавшейся жене и зачастую уже уснувшим дочкам. Спешил, пересаживался с трамвая на автобус, только бы не стоять, только бы не терять времени.

И ему как-то шло — спешить. Наверное, и задуман он был природой как человек, всегда находящийся в движении, в хлопотах, потому и энергии ему было отпущено как минимум на двоих. Когда ему говорили об этом, он нехотя поводил крепкими плечами: может быть. А иначе и нельзя — такая служба…

Как она ему досталась, эта хлопотная, торопливая, эта шумная и подвижная служба, мало кто знал. Сам изъяснялся с обычной краткостью:

— Отслужил в армии, пошел в милицию.

Говорить — не работать. Здесь он разом терял свою кипучую энергию. Впрочем, и здесь не всегда. Одно дело — по работе, по существу. Тут и пошуметь можно, и в перепалку броситься. Другое дело — говорить, как сам выражался, о «высоких материях». Очень он всяких громких слов не любил. Вернее, не то чтоб не любил, а остерегался их, сторонился, искренне считая, что разговоры о подвиге, о высоком гражданском долге, о самопожертвовании не могут быть применимы к их обыкновенной службе. И долго молодой журналист, написавший красивый очерк об инспекторе отдела охраны общественного порядка Иване Андреевиче Шумнике, не мог понять, чем недоволен его герой, повторяющий в телефонную трубку:

— Да поймите, я никакой не часовой порядка и не хозяин уличного спокойствия. Просто милиционер. Ну, если ходите, старший лейтенант милиции. Со всеми вытекающими отсюда обязанностями. Простите, но с вашим очерком я… не согласен!

На двух разных концах провода двое по-разному положили трубки. Один, так ничего и не поняв, недоуменно и чуть-чуть обиженно. Другой — с огромным облегчением.

Иногда врожденную молчаливость ему ставили в упрек. Однажды парторг сказал:

— Ну что ты все отмалчиваешься, Иван Андреевич? Что ты, не можешь выступить, призвать?

Он удивился:

— Призвать? Кого?

— Ну как Кого? Всех коммунистов отдела…

Он еще больше удивился:

— Да разве надо призывать коммунистов к службе?

Но замечание парторга задело, и он долго раздумывал над ним, стараясь найти подходящую форму внутреннему ощущению своей правоты. Вспомнилось услышанное по телевидению стихотворение Роберта Рождественского.

— Дочка! — сказал Иван Андреевич. — Сбегай-ка завтра в библиотеку и принеси мне эти стишки, а?

…Неловко потоптавшись, он положил раскрытый сборник перед парторгом:

— Вот!

Тот, слегка удивившись, внимательно прочитал, поднял глаза на Ивана Андреевича:

— Хорошее стихотворение. И что?

Иван Андреевич отчаянно покраснел. Как же объяснить, зачем он принес стихи? Торопливо забрал сборник.

— Нет, ничего. Так… показать…

— А-а, — протянул парторг, — тогда ясно.

— Ничего тебе не ясно, — вздохнул Иван Андреевич. И, уже выходя из двери, выпалил: — Жить надо… вот так!

— Ух ты! — воскликнул парторг. — Чтоб не хватило мрамора!

Иван Андреевич поспешно зашагал по лестнице, ругая себя за неожиданную чувствительность.

….Хорошо размышлять над прочитанной книгой. Как ни деликатен писатель, как ни старается он избежать навязывания читателю своих выводов и оценок, а все-таки мы постоянно чувствуем его руку, его пусть тихий, но уверенный подсказ. А попробуйте поразмышлять над человеческой жизнью, которую любители красивостей иногда называют открытой книгой. Да еще над такой жизнью, как Ивана Андреевича Шумника, — ясной, неброской, обыкновенной, словом, как у многих и многих, как у всех. Он и хотел жить, как все, — это было его важнейшим жизненным принципом, считал это главным достоинством человека. Тут все дело в том, как понимать это «как все», что именно вкладывает человек в понятие «как все». Одни прикрывают им стремление урвать побольше, пролезть куда-то, бесцеремонно работая локтями: «Все так делают, чего ж отставать?»

У других понятие «как все» означает прежде всего «как должны жить все». У Ивана Андреевича это укладывалось в одно слово: честно. Работать — честно. Дружить — честно. Любить — честно. Без исключений, без отступлений, без особых случаев. Всегда! Везде!

Мне бы очень хотелось рассказать о том, как укоренялось среди сослуживцев мнение о нем как о человеке, на которого можно положиться во всем, в любых обстоятельствах. О том, как не спал трое суток, подменяя на дежурстве уставших товарищей, как, обнаружив, что ехавший с ним в «газике» малознакомый человек дрожит от холода, усадил его на свое место, к печке, а сам, одетый куда легче, пересел на самое холодное место. И еще о том, как отказывался он от квартиры в новом доме, считая, что есть более нуждающиеся, он, конечно, не из их числа: у его семьи была крыша над головой — восьмиметровка в помещении барачного типа. И когда квартиру в новом доме чуть ли не насильно, но заставили-таки взять, он срывающимся голосом сказал: