Но та бы ее не поняла. Ни за что. Да и откуда бы? Несмотря на дочь-ведьму, миссис Эванс никогда не могла понять магию до конца – точно так же, как ее дочь не могла до конца представить жизнь в Египте или Непале. Наверное, она бы поняла, какой это кошмар – потерять дитя, но Лили не была уверена, что готова об этом рассказать, даже если бы и знала, как объяснить остальное.
- Я тут подумала… - пальцы матери ласково касались волос, и Лили улыбнулась. - Если у меня родится сын, я назову его Гарри. Гарри Джеймс.
Ласковые пальцы внезапно сжались, как когти, но прежде чем Лили успела всерьез озадачиться, мать подтолкнула ее, заставив откинуться на спинку стула, и посмотрела на нее пристально, побледнев до такой степени, что могла бы поспорить в этом с Северусом.
- Лили, ты беременна?
- Что-что? - вытаращилась на нее Лили. - Какой бес в тебя… ой, - она словно в первый раз услышала то, что сама же сказала мгновение назад, и густо покраснела. - Боже мой, я не это… я совсем не то… я просто не так выразилась!..
Мама все еще была в ужасе, и Лили взяла ее за руку и повторила так серьезно и убедительно, как только могла:
- Мам, ну я чем хочешь клянусь – нет никакой беременности. И быть не может. Разве что свершилось чудо непорочного зачатия.
Мать снова впилась глазами в ее лицо – и наконец расслабилась и даже зажмурилась от облегчения.
- Раз ты так богохульствуешь, то вряд ли.
Потом выпрямилась и сказала уже почти нормальным голосом:
- Боже милостивый, как же ты меня напугала. Сначала говоришь, что плачешь из-за мальчика, а потом – о Господи… - она прижала руку к груди. - Пожалуйста, не шокируй меня так больше, у меня чуть сердце не оборвалось…
- Блестяще ляпнуто, что и говорить, - созналась Лили смущенно. - Прости, что я так ступила. Мне правда очень жаль, мам. Ей-богу, никаких младенцев в обозримом будущем.
Мой малютка… он был, он был у меня на руках – но его больше нет… больше нет…
- Лили, - мать снова заговорила дрожащим голосом. Лили сердито утерла пару сбежавших по щеке слезинок. Ей наверняка полегчало бы, если б можно было хотя бы выплакаться, а потом как-то попытаться жить дальше, но если она не сдержится, то точно не остановится, пока не дорыдается до смерти.
- Ты же не… ты бы не… не захотела – не решила избавиться?..
- Что?! Никогда! - от одной этой мысли Лили едва не стало дурно; на глаза сами собой навернулись слезы – и на этот раз они все-таки потекли по щекам. - Мам, я бы ни за что…
Долгий пристальный взгляд – и мать снова обняла ее, зашептала на ухо:
- Ох, Лили… деточка моя… почему же ты не рассказала – я бы была тут, с тобой… твое счастье для меня важнее всего, всего на свете…
Лили недоуменно моргнула и лишь тогда поняла: теперь мама подумала, что она забеременела и потеряла ребенка из-за выкидыша. А возразить совсем не было сил, потому что хотя это была и неправда, но все-таки… правда. Она потеряла Гарри. Умерла и бросила его на растерзание чудовищу, потому что оказалась слишком слаба. И смерть не принесла ей облегчения, никак не смыла эту боль – смерть вообще оказалась не такой, как полагалось…
Но рядом с ней была мать, которая уже два года как умерла; мать, которая обнимала и любила ее и предлагала ласку и утешение… и Лили не нашла в себе сил отказаться.
***
24 декабря 1976 года, Сочельник
Ночлежка для бездомных оказалась не худшей из возможных альтернатив. Там никого не надо было учить зельеварению. За завтраком не сидели безумно хихикающие Кэрроу, пуская слюни над чашкой чая. Никакого отвращения во взглядах детишек. Никакого портрета Дамблдора с его вечными попытками не оставить камня на камне от шаткого душевного равновесия Северуса. Никакой Минервы – она смотрела на него так, словно он ей сердце вырвал и по лицу размазал. Там не было ни змеи, подползающей, чтобы всадить клыки ему в глотку, ни оборванца-Поттера, который стоял над ним с таким видом, будто ждал победных фанфар, а получил только расстройство пищеварения.
Или же – переходя на категории дня нынешнего – в ночлежке не надо было слушать, как мать оскорбляет его или отца, как отец оскорбляет его или мать, и не надо было сдерживаться, чтобы не оскорбить их в ответ, опасаясь затрещины от обоих. Рядом даже не было Блэка или Поттера-старшего, чтобы всласть поиздеваться над ним за то, что он немытый уродец, который живет в приюте для бездомных.
Еда там тоже была вполне пристойной. Не чета Хогвартсу, разумеется, но Северус этого и не ждал. Там давали суп и хлеб с маргарином, и какой-то запредельно вонявший старик расхвастался, что к рождественскому ужину будет жареный цыпленок, а еще завтра никого не погонят на улицу, а разрешат остаться в тепле и посмотреть телик, потому как Рождество.
В Сочельник, однако же, на день надо было куда-то уйти. Северус забрел в церковь и, убивая время, слушал разные англиканские гимны – некоторые показались ему знакомыми, потому что студенты в Хогвартсе любили нецензурно их переиначивать… Господи, как же он ненавидел подростков.
Неожиданно прорезавшийся здравый смысл противным голоском напомнил, что если он только срочно что-нибудь не изменит, то скоро ему придется вернуться в школу и жить среди них. Вот же свинство! А может – ну ее нахер, эту войну? Помахать ей ручкой и отчалить в далекие края? Стать бездомным и сидеть на вокзале со шляпой и собакой, собирая милостыню… Побирушка из ночлежки поведала ему, что люди охотнее подают, когда рядом с тобой сидит собака. “Будто б собаки лучше людей”, - добавила она, и Северус готов был охотно в это поверить.
От долгого сидения на неудобной церковной скамье его кости окончательно запротестовали и пригрозили расплавиться. Он поднялся на ноги и на какую-то секунду восхитился тем, как тело легко его послушалось – даже потягиваться не пришлось. Ах, преимущества молодости.
Правда, с учетом ее недостатков молодость могла катиться в пизду.
Северус пожалел, что накануне оставил все свои деньги той официантке. Возможно, с помощью заклинания удастся стащить у кого-нибудь бумажник… но нет: он все еще был несовершеннолетним. До дня рождения придется ограничиться попрошайничеством – а дальше будет только высококвалифицированное карманничество.
К сожалению, в Сочельник большинство мест, где можно было бы провести время в тепле и уюте, было закрыто. Северус ненадолго заглянул в прачечную и слямзил оттуда пару носков, потом какое-то время слонялся по бакалейной лавке (откуда без малейших угрызений совести стащил немного еды), а потом прогулялся до железнодорожной станции. Там он поделился жареными свиными шкурками с нищенкой из ночлежки, которая побиралась на своем хлебном месте, и она дала ему взамен пять фунтов. “Люди бывают щедры в праздники”, - сказала она.
Он дошел до дома Лили, сделав большой круг и прокравшись через двор соседа, чтобы выйти на ее улицу с другой стороны. Но машины перед коттеджем не было, и в окнах не горел свет. Он смутно вспомнил, что Эвансы перед Рождеством вроде бы навещали бабушку в каком-то заведении для больных Альцгеймером. Северус никогда не понимал, зачем они это делают – бабушка все равно никого не узнавала, а Лили возвращалась домой подавленная, ее мать – в слезах, а Петунья – еще скандальней, чем обычно.
Теперь же он задумался, поехал бы он в клинику, если бы в ней лежала Лили? Стал бы так себя мучить, если б знал, что она его даже не вспомнит?
“И ты еще спрашиваешь, - съехидничал его внутренний голос с интонацией завзятого слизеринца. - Это с твоим-то талантом превращать самоистязание в жизненную философию?”
Он посоветовал внутреннему голосу отъебаться и прошел по улице вниз, к реке, обещая себе, что если когда-нибудь станет попрошайкой – то только в каком-нибудь курортном городишке у моря.
***
Лили не видела бабушку уже давно – та скончалась еще до смерти матери, и этот визит стал для нее настоящим шоком. Особенно потому, что она совершенно забыла, какой ядовитой становилась Петунья в горе. В итоге семья возвращалась домой в унынии и напряженном молчании.
