«Смотрите, это галенит, это полевой шпат, — его пальцы терлись о плоскости и об острые грани, — это титанит, это не знаю, как называется. — Он ладонью прикрыл сплетение мерцающих прожилок, про которое ничего не знал, и хорошо сделал, что прикрыл, таким оно было таинственным и тревожащим. — А вот это что за штука — знаете? — Он тронул пальцем огромный полупрозрачный куб, который бесстрастно царил над морем кристаллов и блеска. — Вы можете себе представить, что это соль, самая банальная каменная соль, а смотрите, какая красотища». Дальше спрашивала она: «Это что?» — «Горный хрусталь». — «А это?» — «Малахит, его можно отшлифовать, кто умеет, московское метро малахитом отделано». — «Таким?» — «Таким, может, и еще получше. Это шедевр, я сам не был, но знаю, что шедевр». — «Ага!»

Потом они замолчали, кончиками пальцев, непривычной кожей лаская гладь и шершавины, трещинки и лунки на причудливой тверди.

Антония поднялась первой, отошла к окну, выходившему во внутренний двор, оперлась о косяк, спиной к холодному оку камней. Палиброда шагнул за ней, обнял за плечи. «Что ты, Антония, что с тобой?» Антония отвечала еле слышно, как бы вынуждая его придвинуться еще ближе: «Не знаю, что происходит, голова разболелась, то ли от блеска, то ли от красок, все так неожиданно». — «Где болит, скажи мне, где у тебя болит?» — «Тут». И она поднесла пальцы ко лбу, к месту, где индианки ставят знак замужества, заморгала. «Буравит, жжет, в глазах темно, не знаю, что это, со мной такого никогда не было». Палиброда взял ее виски в ладони и большим пальцем нажал на лоб. «А я думал, это басни». — «Что басни?» Она откинула голову назад, сосредоточенно глядя на него — не в глаза, а ниже, словно пытаясь понять, откуда взялись под ними широкие, до скул, темные полосы. «Эта штука с третьим глазом». Антония заулыбалась. «Третий глаз, динозаврий глаз, ничего себе, он-то тут при чем?» — «При чем или ни при чем, никто не знает, а только я слышал от шахтеров, что не каждый может смотреть на самоцвет, то есть не каждый может держать такой камень дома. На некоторых их излучение наводит болезнь. Шахтеры говорят, что не эта вот пара, — он пальцами тронул ее веки, его дыхание было так близко, что Антония невольно приоткрыла губы, сухие, горячие, — не эта пара, а третий, третий терпит муку. От самоцветов идет особый свет, который он один улавливает, это он проснулся, оттого у тебя и болит голова».

Он говорил все тише и тише и так нежно, так умело подступал к ней, что каждое движение пальцев работало на него, расслабляя ее, внушая его волю.

Палиброда ее поцеловал. Антония непроизвольно прильнула к нему, и в нее вонзились лацканы кожанки. Это длилось, наверное, секунды, потому что он все еще водил пальцами по ее лбу, когда она медленно, но твердо отстранилась, оборонительно выставив тонкие слабые руки, упершись ими в угловатые плечи мужчины.

«Мало ли отчего может болеть голова, здесь воздух спертый, пыль, вы не замечаете, очень пыльно, честное слово. — Она кивнула на солнечный луч с пылинками. — Откуда вы это взяли, про самоцветы? Какие тут шахтеры, он же такой буржуазный, наш город, что тут шахтеров днем с огнем не сыщешь». Про буржуазность она узнала только что, от Палиброды, и теперь думала его поддеть.

«Это все я собрал. По камушку. Иначе откуда бы мне знать, как они называются. Прочесал весь город, дом за домом, забирал у кого из сарая, у кого со стола. Я знал, что так надо. Они войдут в цену, самоцветы, не сейчас, так после. И оставить их так, по разным углам, — это просто предательство по отношению…» Он вдруг смолк.

«А откуда такая уверенность?» Антония поежилась, ей стало как-то зябко, она никак не могла взять в толк, где начало этой страсти, почти суеверной, которую он расходует так неразборчиво. Наверняка он и там, в Лайне, тоже нашел, ради чего изводить себя, раз он даже на какие-то каменья тратит жизнь. «Откуда? Не знаю, но я не сомневался ни тогда, когда брал их легко, даже чересчур легко, просто вытряхивал из соломы или из мусора, ни тогда, когда приходилось конфисковывать. Тут уж мы наслушались про «порчу», которую они насылают. Темный народ».

«Ну, хорошо, теперь вы их тут собрали. А дальше?»

Палиброда прошелся рукой по лицу, недовольный отросшей щетиной. «А дальше видно будет. Главное было собрать. Со временем и до них дойдут руки. Пока что надо другие вещи довести до конца. Поважнее. Да… есть вещи и поважнее. — И небрежно: — А Дашу, значит, все в отъезде?»

Антония еле сдержала улыбку. Палиброда это уже спрашивал, только теперь у вопроса был иной смысл. «Он все время, все время в отъезде. Но мне вот что интересно: самоцветы для вас что-то значат, для вас лично — они много значат?»

Палиброда нахмурился, снова засунул кулаки в карманы. «Что это еще за вопросы? Я же тебе сказал, что они не сейчас, так после могут стать ценностью. Ясно, что я сделал расчет на будущее, поэтому их и собрал, а это было непросто. Никто просто так не расстанется даже с тряпкой, если она хоть секунду принадлежала ему». — «Это ладно, но для вас лично эти камни — очень много значат?» Палиброда фыркнул: «Нет, лично для меня нет. Хотя мне несколько раз из-за них чуть череп не проломили. Определенно — нет». Антония взглянула на него торжествующе. «Так я и знала. Тогда откуда такие страсти? Вот что вы мне скажите — страсти-то откуда?» Палиброда, не сразу ответив, отступил на шаг назад, напрягшийся, побледневший: «Тю-у, это что, обличительная речь?» И было ясно, что он не боится ее, а просто удивлен, что она позволяет себе выражать какие-то сомнения, хотя бы только ради красного словца. Он круто повернулся и уже в дверях бросил через плечо: «Смотри хорошенько, все, что ты видишь, моих рук дело». И прежде чем дверь закрылась, его настигли слова Антонии: «В том-то и штука, что никакие это не страсти, это условный рефлекс, вот это что». И дверь прихлопнула конец фразы, почти крик. Она вышла за ним, вернее сказать, по его следу, накрапывал дождь, и до дома она добралась, держась середины мостовой, под тяжелыми каплями, холодившими кожу. Так прошел первый день. Назавтра ее снова потянуло к старой плавильне, но она никого больше не встретила, послонялась вдоль по улице, заходя в мелкие лавчонки, накупила безделушек и вечером пришла к выводу, что Палиброда, конечно, был бы не прочь навестить их новое жилище, и если не навестил до сих пор, то только из-за нее. Такой вывод не слишком ее смутил, и она бы совсем забыла про их встречу, если бы не подступающая временами тупая головная боль, до темноты в глазах, но это, конечно, шло от самовнушения. Тут она не сомневалась.

* * *

Она уже возвращалась домой, когда вдруг поняла, что он здесь. Что он идет следом, подлаживаясь под нее: она убыстряла шаг, и он с топотом припускал вдогонку, она застревала у витрин — и слышала за спиной нетерпеливый перестук подковок на его сапогах. А когда она поравнялась со своим домом и помедлила, да, да, помедлила, прежде чем войти в подъезд, пахнущий погребом и облупленной известкой, он тронул ее за плечо, даже не сняв перчатку: «Эй, Антония». Она обернулась и, застав на его лице выражение мальчишеской радости, нарочито сухо откликнулась: «Что?» Он удивился: «Как — что? Сегодня пятый день. Я вернулся!» — «Ну и что, что вернулся, что с того?» Он казался ей чересчур самонадеянным, и следовало его одернуть, даже если не хотелось.

«Я думал, может, ты хочешь его проведать. Он там, Орлофф». И человек неопределенно махнул рукой куда-то за дома, где горизонт загородил глинистый холм, весь в колючих кустах и одуванчиках. «Ах да, Орлофф, а я про него и забыла!» По ее лицу было видно, что это неправда, но ничего лучше она не придумала и кого-то из себя изображала — кого? не находя своих собственных слов, своего тона. Но человек не обиделся. «Вот и я ему тоже сказал — какой смысл о ней вспоминать!»

У Антонии расширились глаза, вот оно, опять, это состояние, когда все съезжает со своих мест. «Кому вы сказали? Лошади?» Человек кивнул: «Когда мы одни, я и Орлофф, я с ним обсуждаю дневные дела. Чтобы скоротать время». — «А он?» — «Ну, а он, если со мной согласен, то фыркает и шевелит ушами, вот так». И человек ладонью показал, как Орлофф шевелит ушами, когда соглашается с ним. «Вы опять за свое, опять фокусы, — сказала Антония, но без злости, уже почти смирясь с его странностями. — И как вас все-таки зовут? А то мы разговариваем, видимся, как-то неудобно. Вы-то обо мне столько знаете, что поневоле задумаешься». Она пыталась говорить легко, но настороженность еще тлела в ней.