В тот же день она встретилась с Палибродой, которого с момента их знакомства видела только мельком, обычно за передним стеклом служебной, окропленной грязью зеленой «победы» или не менее замызганной «шкоды». Каждый раз ей казалось, что Палиброда, хотя его взгляд рассеянно скользит по прохожим, все же ухитряется различить ее в толпе и приветствовать вполне теплым и дружеским жестом, хотя и без сопровождения улыбки. Кроме того, раз или два он появлялся в поле ее зрения, окруженный людьми в строительных касках, что-то им объясняя, рассекая воздух рукой, так что даже с расстояния, с порядочного расстояния было видно, что его слушают затаив дыхание и что правда — в точных, рубящих движениях его рук. Но это не были собственно встречи, по крайней мере, они даже отдаленно не напоминали встречу того дня.

Она пересекла насквозь весь квартал новостроек, лениво поглядывая на балконы, завешанные мокрым бельем, на витрины магазинов, где ввели новую систему, самообслуживание; послеполуденный зной, тяжелый, почти маслянистый, сгустил воздух, пропитал его запахом прели. До старого центра было недалеко, скоро пошли впритирку друг к другу пожелтевшие подслеповатые дома с дощатыми ветхими калитками, обклеенными в несколько слоев афишами, дома, подпирающие или теснящие соседей, одни совсем дряхлые, другие недостроенные — лицо провинциального городка, который знал времена взлета и времена нищеты.

Старая плавильня, когда-то для золота, потом для серебра и наконец для меди, стояла теперь заброшенной, однако сохранились признаки былого величия — ограда и бункер с амбразурой, видневшийся с улицы. Она шла сама не зная куда, пытая взглядом фигурки встречных девушек, как бы что-то прикидывая, но не доводя сравнение до конца. Она ловила и на себе испытующие взгляды мужчин и даже юнцов и всякий раз осматривала блузку, туфли с ощущением, что на ней что-то не так, оттого и смотрят, но все было в порядке, а когда один молодой, да, очень молодой человек оглянулся ей вслед, она сбилась с шага, как бывает от смущения. Игра была не нова, просто она давно ее забросила, но теперь, разглядывая девушек, жадно и с восхищением, увлеклась и снова стала чувствительной к раздевающим взглядам, отмечая, что это ее хотя и конфузит, но больше не оскорбляет, как раньше.

Там-то, у плавильни, она и встретила Палиброду в вечной кожанке, только, может быть, не такого до землистости усталого, как тогда в интернате. Здороваясь, он сунул ей руку жестом, исключающим возможность уклониться, «Каникулы, да? Все заботы побоку, инженер человеческих душ? Конечно, каникулы есть каникулы, и попробуй вам напомни про какие-то там ошибки! — И, не давая ей рта раскрыть: — Ваши огрехи сказываются не сразу, а тогда, когда вас уже поздно привлекать к ответственности и половина общественного труда затрачивается на исправление того, что вы напортачили».

Антония смотрела на него в изумлении. Тон был глубокомысленный, зато взгляд — напротив, взгляд был такой, как у мужчин на улице, и ей никак не удавалось увязать слова со взглядом. Все же она вставила: «Не мы одни ошибаемся, товарищ Палиброда». А он зажал ее руку в своих: «Ладно, ладно, не будем раздувать дело, как там Дашу?»

Соль была, безусловно, в последнем вопросе, а те слова — так, для зачина. «Он в отъезде, зубы, пломбы, с утра до ночи».

Палиброда засунул руки в карманы, вздохнул: «Да-а, нелегко, очень даже нелегко». Тония не поняла, о ком это он — о ней или о Дашу, — и покосилась на здание, у которого они стояли. «А я вот гуляю, мне что-то скучно».

«Вы были там внутри? — И тут же: — Что я говорю, конечно же, не были, туда пока не пускают. Но если хотите, мы можем войти!»

Тония нескрываемо удивилась — а там что-то есть? Она бы не заподозрила ничего, кроме запустения, сырости, паутины по углам. Хотя с улицы этого и не видно.

Они вошли в ограду, миновали бункер, очень похожий на те, что она видела в кино, только тут вокруг были ржавые консервные банки, клочья бумаги, драных афиш, груда щебня и рассыпанный песок. «Надо будет и этим подзаняться, сейчас пока некогда», — сказал Палиброда, кивая на мусор. За бункером начинался длинный прямоугольный двор, вымощенный зелеными ромбовидными плитами, припорошенными тонким песком. Три этажа здания окаймлялись узкими галереями на почерневших деревянных столбах, поставленных, сразу видно, солидно, на века. По фасаду четвертого, затененного широкой стрехой, шли частые квадратные отверстия, похожие на вентиляционные, но на самом деле — просто незастекленные оконца.

Антония никогда тут не была, как, впрочем, ни в каком здании старого города, кроме лицея с интернатом, так что она с понятным любопытством оглядывала стены с прожелтью, старую, цвета меди черепицу, пространство двора — тут все дышало особой строгостью, напоминавшей ту породу людей, которая решительно не желает ничего менять в своей жизни и нацелена на то, чтобы стяжать, а не транжирить. Палиброда тронул ее за плечо: «Сюда, левее». Они вошли через портал и попали в огромный, пустой, абсолютно пустой зал с какой-то светлой зернистой отделкой стен, в конце которого виднелась крохотная, как для детей, дверца. «Здесь была игорная зала, столы под сукном, стулья с высокой спинкой. Там делали деньги, здесь их спускали. Но это было давно».

Антония поняла, что давно означает не военное и даже не довоенное, а очень давнее время, когда для их захолустья нечаянно наступил золотой век. Лет сто тому назад, по капризу случая, горнопромышленники, чьи копи располагались в сотне с небольшим километрах отсюда, устроили в городе свою резиденцию. Хотя, может быть, и не случайно, а из-за плавильни, которая существовала уже добрых двести лет. Но плавильня была промышленностью, как и рудники Загры и Кучи. А их владельцам нужен был центр, чисто административный и увеселительный, где они могли бы проматывать все, что наживали на рудниках, чей возраст толком не знали ни они сами, ни рудокопы, которые никогда не заглядывали в эту резиденцию хозяев ни по делам, ни просто так. Для их нужд существовал другой городок, поближе к разработкам, более сговорчивый и привычный к нужде, а его, в свою очередь, обходили стороной хозяева.

Все эти вещи Антония знала, по крайней мере понаслышке, однако Палиброда растолковывал их терпеливо, как на лекции, и умел приковать к себе взгляд, особенно когда в его обычные слова врезались острыми клинками экономические термины, вроде классовой борьбы, и интеллектуальная ирония, ей знакомая — она читала Ленина, — которая под сводами этого зала, поглощавшего эхо несмотря на свою огромность, звучала так лично, так жарко из уст человека в кожаной куртке, что Антония вспомнила его приветственный жест из проносящейся мимо машины, вот именно, он дарил себя, и может быть, не тебе одной, но не стоило идти вслед за ним, а если бы ты все же пошла, то обнаружила бы, что на самом деле ничего больше нет, вот он, теплый привет для тебя, и точка.

«Я вам сейчас покажу то, что известно в городе единицам. Не потому что нельзя на это смотреть, а просто пока нет смысла. У нас и без того хватает проблем (и когда он сказал «проблем», Антония поняла, как нелегки его будни), все время голову ломаем, некогда нам да и ни к чему заниматься этими вещами».

Он пошел первым, набычась, кулаки в карманах, а Антония глядела ему в спину в приливе восхищения — надо же, такая трудная жизнь у человека — какая, она не очень четко себе представляла, но у нее защипало глаза, может быть, просто от напряжения, от усилия не потерять его из виду в полутемном зале. Палиброда толкнул ногой низкую деревянную дверь и, нагнувшись, шагнул через порог. Дверь он придержал рукой, поджидая Антонию, и, когда она вошла, тоже согнувшись, внимательно глядя под ноги, он отпустил дверь. Глухо хлопнуло, Антония вопрошающе подняла глаза и обмерла. Сквозь стеклянный потолок, на высоте четвертого этажа, било еще довольно сильное солнце, высвечивая все углы и закоулки. В воздухе колыхалось дымчатое сияние — голубое, белое, желтое — в игре бессчетных оттенков, подобно вакханалии нефтяного пятна на воде. Сияние исходило волнами от тысяч и тысяч блестящих камней, рассыпанных по полу прямо так, как они были вывернуты из мешков. Антония решила, что дышать больше не следует, свет обладал плотностью, и вступление в эту как бы жидкую среду ощущалось с такой отчетливостью, что кровь ударила ей в виски. Палиброда сделал несколько шагов, осторожно разгребая проход, довольный, что ненароком устроил ей сюрприз. «Ну как, вы, наверное, не представляли, что в двух шагах от улицы такое найдете?» Не дожидаясь ответа, присел и стал перебирать камушки — одни размером с орех, другие — со шляпку гриба. «Идите посмотрим». И Антония подошла, ступая по его следам, и тоже села на корточки, рядом, почти вплотную, чуть ли не касаясь козырька его фуражки или даже вихров, выбивавшихся из-под нее.