«Оставим это, Антония, я же тебе сказал, что достаточно захотеть. Зови как придется. И имей в виду, что хотя прошло пять дней, ты все такая же красивая. Право, красивая». Он повернулся и зашагал к холму, где топорщились колючками кусты, в уверенности, что Антония пойдет следом. За холмом лежало поле с перелеском, с помятой, уже засыхающей травой, с кротовыми кучами, со следами скотины, которая паслась здесь на воле, выискивая зелень послаще. И Орлофф тоже пасся, ноздрями сдувая пух с одуванчиков, выбирая молочай и сочные листья. Человек присвистнул сквозь зубы, и конь плавно поднял голову, смерил людей влажным взглядом и рысью пошел навстречу, а поравнявшись, обнюхал Антонию, заржал и потряс гривой. «Ну, что я говорил, он-то тебя помнит!» Она осмелела и похлопала коня по храпу, он закрыл глаза, напружил шею. «Ну все, все, иди по своим делам, но, иди». И человек шлепнул его ладонью, спроваживая. Орлофф отошел в сторонку и принялся щипать траву, время от времени косясь на них. У Антонии было ощущение, что она под присмотром, только вот под чьим?

«У вас что, нет ни дома, ни семьи? Так все время и бродяжничаете? И вид у вас такой странный, такой смешной, что…» Она замялась, обезоруженная его улыбкой, и все ее ехидство — ее броня — спало с нее, обнажив хрупкое, беззащитное любопытство. Он сказал: «Есть хочешь? — И, не дав ей ответить, доложил: — У меня есть картошка, не бог весть какая, розовая. Белая — та лучше, но хорошо, хоть такая. И консервы, банка, давай разводить костер, ты набери камней, а я пойду за дровами».

Его бесцеремонность настолько переходила все границы, что Антония растерялась и не знала, как ей противиться. А зачем, собственно, противиться? Она пожала плечами: «Ладно, если только тут что-нибудь есть». И минуту спустя она уже шла наугад по полю, ища камни для костра. Сначала ей показалось, что никаких камней тут нет, глаза рассеянно скользили по кротовым кучам, по входам в норы сурков, застревая на невероятной голубизне колючек, все время возвращаясь к темной фигуре человека, который мелькал среди кустов, под сухой треск обламываемых веток, наконец она споткнулась о большой булыжник. Тут все разом переменилось, из травы повылезли и другие камни, взгляд стал различать только их в обход всего остального. Она нагибалась за одним, а другой уже примечала краем глаза, и вообще оказалось, что камней тут тьма, непонятно, куда она смотрела раньше. Она выбрала место, подходящее, по ее представлениям, для костра, перетаскала туда все, что собрала, села и стала ждать. Вскоре подошел и человек, корябая по земле большой хворостиной, зажимая под мышкой вязанку валежника, частью почерневшего от дождя. «Так, разведем огонь и испечем картошку. Пока прогорит до углей, я схожу за водой, а ты сторожи, чтобы не погасло». Она послушно кивнула, уже ничему не удивляясь, даже тому, что этот человек делал все так, будто у них уговор, будто они свои люди. Он сложил камни треугольником, дрова — посередке, наломал сухих прутьев, накрошил сверху мох и достал из кармана большую квадратную зажигалку, пахнущую бензином, и мятую папиросу. Подмигнул Антонии: «У меня своя система», распотрошил папиросу, табак всыпал горкой под прутья, туда же сунул комочек папиросной бумаги и щелкнул зажигалкой. Задрожал сначала синий, потом изжелта-красный язычок огня, валежник занялся, потрескивая, и скоро посыпались искры и хлопья сажи. «Вот и огонь, теперь следи, чтоб не погасло». Он лег на живот, сдвинул шляпу на затылок и принялся с силой дуть. Антония сидела поджав ноги и не отрываясь смотрела на тонкие языки пламени, ей было хорошо, теплом обдавало щеки, и вообще она была в безопасности рядом с этим человеком, который жил непонятной для нее жизнью, но зато никак ее не стеснял. Она чувствовала его силу, его защиту. Он приподнялся на руках, запрокинул голову и рассмеялся, не пряча неказистые зубы. «Получилось, в лучшем виде получилось, теперь картошка обеспечена. — Встал на колени, хлопнул ладонью оземь. — Эх, я не я буду, если не вскрою банку!» И она поняла, что он оказывает ей особую честь, что банка хранилась про черный день, но теперь ему весело, и он решился. Она следила за ним взглядом, трудно привыкая к его манере ходить — враскачку, широко ставя ноги. Он достал из-под куста большой тюк, который оказался седлом, отцепил от него глиняную флягу в войлочном чехле. Сходил за водой и вернулся весь в царапинах — продирался через колючие кусты, — снова повозился с седлом, отвязал от луки рюкзак и вывернул его подле Антонии. Так она сподобилась увидеть все имущество всадника, состоящее из куска простого мыла, завернутого в газету, банки с крупной зеленоватой солью, выцветшей гимнастерки без знаков отличия, купленной наверняка на какой-нибудь барахолке, массивного складного ножа о трех лезвиях с костяной ручкой, жестяной коробки из-под халвы со всяким звякающим хламом и, наконец, из бережно закутанной в холщовое полотенце банки консервов. Банка была полукилограммовая, без этикетки. Он постучал по ней пальцем. «Мясо, и банка хорошая, не вздутая. — Повертел ее, показывая, что действительно не вздутая. — А, какова?» Картофелины хранились в гимнастерке, они были продолговатые, розовые, мытые. Камни раскалились, те, что ближе к огню, потрескались, человек разгреб угли палкой, зарыл картошку в золу. «Немного терпения, и ужин готов».

Орлофф застыл на месте и украдкой поглядывал на нее, и глаза человека тоже временами скользили в ее сторону.

«Вы сказали, что занимаетесь лошадьми. Это как? — Она свернулась калачиком, подперла кулаками щеки и не смотрела на него, увлеченная игрой углей. — Как вы к этому пришли? В наше время связать себя с лошадьми — это как-то… бессмысленно, что ли». Тепло обволокло ее, щеки горели, она думала — как хорошо у костра, но не только в костре было дело.

«Стоит все же дождаться картошки, тогда и вскроем банку». Он растянулся в траве, закинул руки за голову, заломил шляпу. «С лошадьми я связался не так давно. Года два назад. Весной. А раньше, — он на секунду приостановился, — раньше жил как все, ничего особенного. Жил-жил и вдруг, совершенно неожиданно, понял, что я должен заняться лошадьми. Займись я чем другим — ничего бы не вышло. Это как начинают курить. Ни с того ни с сего, и объяснений никаких не требуется». — «Но до этого, до той весны вам приходилось иметь дело с лошадьми?» — «Нет. До тех пор я садился на лошадь, строго говоря, два раза. Раз дедушка посадил меня на белую кобылу, такую старую, что у нее дрожали поджилки, я был маленький и сразу запросился вниз, мне стало так страшно, что я чуть не наделал в штаны. — Он взглянул на нее, ожидая увидеть улыбку, Антония слушала, съежившись, и даже не подняла глаз. — А второй раз, мне было лет четырнадцать, ты не замечала, что всякие такие вещи случаются как раз лет в четырнадцать? Мы ехали на телеге тоже с дедушкой, только он тогда был уже совсем дряхлый, тоже весь трясся, и попали под дождь. Дедушка залез под телегу, а на меня что-то нашло, я разделся догола, вспрыгнул на лошадь, это была уже другая, и въехал на ней в реку. Помню, как рыбешки крутились под ногами, вода была теплая, а дождь холодный. Все обошлось, но с тех пор до позапрошлого года лошадей я больше не видел. — Помолчал, блуждая глазами в небе. — Ночью будет тепло, а может, и завтра. Потом все произошло очень просто, я понял, пожалуй, даже не скажу почему и как, что мне осталось в жизни одно: вернуться к лошадям».

Только тогда Антония вскинула на него глаза. «Вернуться? Вы не оговорились? Как можно вернуться, откуда не уходил?»

«Да в том-то и дело, я точно помню, что это ощущение было самым четким. Я должен был вернуться, наконец-то вернуться к лошадям. А почему, не знаю. Хотя, может быть, знаю. Из-за него, — и, не дождавшись вопроса, пояснил: — из-за деда моего отца. Он всю жизнь возился с лошадьми. — Встал на колени, поворошил угли. — Он был коновал. Знаешь, что это такое?» Антония не сказала «откуда мне знать», только посмотрела вопросительно. «Коновал, то есть он занимался лошадьми». — «Как вы?» — спросила она с сомнением. «Э, как я! Он был коновал, разбирался в лошадиных хворобах. Такое ремесло. Я — дело другое».