— Не ревнуй, ковбой, — подмигивает Минхо, проходя в комнату. Вылавливает взглядом Ньюта, а после долго и с прищуром смотрит на него, словно пытаясь выхватить что-то, что человеческий глаз увидеть не в силах. Ньют стойко выдерживает его взгляд, и Минхо вдруг успокаивается.

— Наконец-то все мы собрались, — мурлычет Бренда, улыбаясь положительно по-лисьи, и глаза ее странно сверкают в дневном свете. Она расставляет последние чашки, доводя все до идеального состояния, пока Минхо о чем-то спорит с Арисом, и последний до того сильно размахивает руками, что едва не задевает девушку, и под ее грозным взглядом мгновенно затихает.

— Если ты меня убьешь, то кто будет тебя содержать? — серьезно интересуется она, расталкивая сидящих рядом парней и усаживаясь между ними. Арис ответить не успевает.

— Государственная тюрьма, — подсказывает Минхо и получает тычок в бок от Алби.

Хмыкнув, Бренда отпивает немного чая, сморщив нос, и ставит кружку на стол с громким стуком. Пробормотав: «И кому тут сахара жалко?», — насыпает еще ложки три, и довольная улыбка вновь озаряет ее лицо. Такой любви к сладкому чаю Ньюту остается только подивиться.

— А диабета не боишься? — подает голос Тереза, приподнимая брови. Бренда почти мстительно подвигает к себе корзиночку с конфетами и всем видом показывает, что делится сладким ни с кем не намерена.

— Я ничего не боюсь. Я собираюсь прославиться и умереть молодой.

— Слишком много кандидатов умереть молодыми на один квадратный метр, — фырчит недовольно Минхо, взглянув на Ньюта предупреждающе. К чаю он не притрагивается и все больше точит печенье. Ньют ловит в его движениях что-то нервное. И потому начинает нервничать сам. Друг сказал что-то непозволительное.

Ньют спешит перевести тему.

— А кто же Ариса будет содержать?

— А я ему наследство отпишу, — отмахивается девушка, шуршит новым фантиком, а потом Арис вновь нечаянно толкает ее в плечо. Она злорадно добавляет: — Или не отпишу. Кажется, не успею.

— И тогда он найдет какую-нибудь дамочку преклонного возраста и при деньгах и будет всячески ее обхаживать, чтобы в итоге все ее состояние досталось ему, — поддерживает историю Алби.

— И она будет всячески его использовать, чтобы сделать из простого мальчика глупую игрушку, но Арис все еще будет лелеять надежду получить ее деньги, — подначивает Минхо, не слушая самого себя.

— Но дамочка окажется не так проста, потому что будет старой стервой, и в конце концов отравит Ариса, чтобы наследство никому не оставлять совсем, — ставит точку Тереза, победно улыбаясь.

— Короче, постарайся не сильно распускать руки, — выводит мораль истории Бренда, обращаясь к бедному парню, и он посылает ей полный враждебности взгляд.

— Вы все рехнулись, — бормочет он. Съежившись в углу дивана, он смотрит на присутствующих как-то затравленно, словно на табор цыган, что нагадали ему скорую смерть. И он еще так много не успел сделать.

Ньют не хочет принимать участие в их бессмысленном разговоре. Он не хотел присутствовать на этом собрании. Он не хочет мило улыбаться в компании всех этих людей и попивать горький чай желтого цвета, который почему-то зовется зеленым, и слушать странные теории странных знакомых. Ловить на себе обеспокоенные взгляды друзей и нечитаемые — Томаса, ерзать на стуле между ним и Чаком и думать совершенно не о чаепитии. И он точно не хотел звать сюда Минхо и Алби.

Но разве кто-то стал бы учитывать его мнение?

— Как реабилитация? — невинно интересуется Бренда, и лишь когда Минхо пихает его ногой, Ньют понимает, что обращались к нему. Нужно ответить что-то такое, чтобы к нему больше не обращались.

Он отвечает:

— Отлично. Вставило лучше, чем героин.

Это не производит на Бренду должного впечатления. Вообще никакого впечатления. Она спокойно усмехается, глядя точно ему в глаза, словно знала с самого начала, что он так ответит. А вот Терезу это пугает. Настораживает Ариса, заставляет поперхнуться Томаса, а Чак опускает голову как-то уж слишком виновато. Будто это он содействовал тому, что Ньют начал принимать.

Минхо и Алби переглядываются. Они за друга боятся, но сказать ему ничего не могут.

А он никогда не принимал героин. Никогда не интересовался. Его не завлекало ничего, кроме Млечного Пути, а теперь и к нему остыли давешние чувства. Ньют отдает предпочтение только сигаретам. И он вполне мог бы обойтись и без них, только вот тогда останется ощущение, что у него отобрали личность. Часть тела. Оставили пустую заводскую упаковку.

Его разум поглощен другими вещами. Когда Бренда одобрительно ему кивает, все вдруг излишне оживают, начинают галдеть, будто их не восемь человек — сто восемьдесят восемь. Ньюту вдруг нравится это число. Почему-то он думает, что оно красиво звучит. И еще он думает, что Томас чересчур часто смотрит в его сторону.

Ньют не может слушать разговоры ста восьмидесяти восьми человек. Он не может хотя бы уловить тему обсуждения. Возможно, это спор об искусственной заднице очередной раскрученной звезды, пробивающейся в певицы, а может, это дискуссия о качестве привозимых из южных стран бананов. Ему нет до этого дела.

Ньют не думает об этом.

Ньют думает о Томасе. Думает, как долго у него живет. После весьма краткого курса реабилитации прошел месяц, и Томас от него не отлипал. И кошка тоже. Но Томас больше.

Когда Чак засыпал, Томас перебирался на другую сторону кровати к Ньюту, чтобы быть как можно ближе. Обнимал, засыпая, и просыпался у Ньюта на груди. Уходил на работу, целуя, и радостно возвращался назад, повиснув у него на шее. И Ньют чувствовал счастье и тоску одновременно.

Потому что душил страх вернуться в начало. Потому что все это так и не помогло разобраться, кем друг другу они приходятся. Почему-то это казалось важным.

А говорить Томас не хотел. Хотел он совершенно другого.

Ньют начинает думать о еще более отвлеченных от разговора друзей вещах.

Ньют думает о том, как после диспансера раз пять трахнул Томаса в душе. Один раз в ванне. Тогда постучался Чак, спрашивал, как долго они еще будут занимать комнату, и брат едва ли смог ему ответить, с трудом сделав вид, что закашлялся. Ньют думает о том, как пару раз трахнул Томаса прямо в коридоре, припирая к стене. Было больно ударяться об углы и сшибать спиной двери, но оно того стоило, никто не заставит сомневаться. Ньют даже вспоминает три случайных раза у Чака в комнате, пока парень был у друзей. И в один из дней, когда Чак должен был вернуться с минуты на минуту, Ньют трахнул Томаса прямо на балконе, и было очень холодно.

Он судорожно хватает воздух. Память не фургон, ее разгон не остановишь.

И потому вместо ужасного ракурса молоденькой фотомодели в каком-то журнале, который читает Бренда, Ньют думает о том, как дважды Томас трахнул его на кухонном столе и один раз он Томаса на своем любимом с первых дней подоконнике там же, на кухне. Сердцу не хватает места в грудной клетке, оно бьется изо всех сил.

Ньют скользит взглядом по диванчику напротив, где разместились Алби, Минхо и Бренда с Арисом, и вспоминает, как в один раз они с Томасом едва не полетели с этого дивана. Ньют успел ухватиться за спинку, но задел ногой стоящий рядом стол, на который теперь поставили кружки с чаем, чайник и корзинки со сладостями. А он тогда упал с оглушительным грохотом.

Встречаясь с Томасом взглядом, Ньют неожиданно думает, что Томас мыслями витает где-то там же, где он сам.

А стульев, на которых они с Томасом и Чаком сидят, еще вчера было больше. Так уж вышло, что один сломался — и исключительно по инициативе Томаса. Но даже уже падая с этим чертовым стулом на пол, Ньют не мог ни на чем концентрироваться, кроме как на резко выступающих под тонкой кожей томасовых ключицах. Чак пропажи одного стула не заметил.

На самом деле Ньют думал, что после реабилитации ему такое и не светит. Но то ли бог есть, то ли помогло не полное прохождение лечения, Ньют не знает. Уж об этом думать не хочется точно. Хочется только вновь остаться с Томасом в квартире наедине.