– Нынче совсем другие времена, рабби, и Россия – это не Иран шестого века, – возражал молодой еврей. – Мы не можем стоять в стороне уже хотя бы потому, что все происходящее подготовлено и нашими усилиями. Мы не можем стоять в стороне еще и потому, чтобы не допустить развития событий по сценариям средневековья. А Россия ушла от средневековья не слишком далеко.

– Тем более! Тем более! – воскликнул старый еврей приглушенно. – Вам только кажется, что времена изменились. Я даже допускаю, что они действительно изменились. Но мы-то с вами изменились мало даже и со времен более далеких, чем средневековье. Нет, я не сомневаюсь, что кое-кто из наших действительно верит в свободу, равенство и братство для всех народов. Но эти люди составляют редкое исключение из общей массы российского еврейства. Всем же остальным хочется совсем другого: занять опустевшие троны если не во всероссийском масштабе, то хотя бы местечковом. Эта извечная страсть к повелеванию другими народами вас и погубит.

– Вы, рабби, преувеличиваете опасность. Дураков и негодяев хватает у каждого народа. Но нельзя же по ним судить о самих народах. Мы, социалисты, уверены, что Россия, как бы она ни отстала от других народов, свою миссию выполнит. Она поможет другим народам сбросить господство капитала. А пролетариат Германии и других передовых стран Европы поднимется и, в свою очередь, протянет русскому пролетариату руку помощи. Это случится скоро. Даже скорее, чем можно предположить. И мы поможем русским встать на правильный путь. Потому что мы одни понимаем истинное предназначение этого народа.

– Если человек вышел в путь с завязанными глазами, – покачал головой старый еврей, – то он непременно разобьет себе голову. Ты жил в Европе и не можешь не знать, что тамошние евреи боятся революций, что они стремятся к ассимиляции с тамошними народами и ни в коем случае не поддержат вас, ибо издавна существует вражда между сефардами и ашкенази. – И оба внимательно глянули на сидящего на краешке дивана Ермилова.

Но Ермилов и носом не повел, будто ничего не слышал и не видел.

– Може-ет, товагищ солдат, я извиняюсь, хотят отдохну-уть? – поинтересовался старый еврей, прикрывая рукой свою бороду.

– Вы ко мне? – спросил Ермилов и приставил к уху ладонь, как будто бы у него было неладно со слухом. Затем пояснил: – Контуженый я, господа-граждане. Снаряд германский рядом взорвамшись, дружка мово, Кубышкина Хфедора, наповал, а я с тех самых пор и маюсь. Бяда-а…

– Ничего, ничего, – утешил Ермилова старый еврей. – Пгойдет уже со вгеменем. Все пгоходит. Я, извиняюсь, так только интегесуюсь до вас, чтобы вам удобнее было.

– Ась? Ну да, конешное дело, вы люди ученые, как же. Мы понимаем, не без понятиев…

Евреи перестали обращать на него внимание, но с немецкого перешли на французский: видать, очень не хотели, чтобы посторонние люди знали о том, какие сомнения терзают их души. Но Ермилову несколько лет, проведенных на Западе, на кое-что открыли глаза в так называемом еврейском вопросе. Во всяком случае, на грядущую всемирную социальную революцию распри среди восточных и западных евреев не могли оказывать решающего влияния. Более того, сама революция, если верить Марксу, поможет евреям избавиться от своих заблуждений.

– Тот факт, что вы объявили красный террор, придали ему силу законности, рано или поздно обернется против нас, – продолжил старый еврей. – Если не сегодня, то завтра-послезавтра. Виданное ли дело, заявлять, как сделал это Зиновьев, что надо уничтожить девяносто процентов русского народа, чтобы на его костях построить коммунизм с оставшимися десятью. И что это будут за десять процентов? Самое ничтожество.

– Вы преувеличиваете, рабби. Девяносто – это слишком, это для красного словца. Или просто оговорка. Но тех, кто встанет на пути нашего дела, мы уничтожим без всякого сожаления. Именно поэтому евреи России и должны сплотиться с рабочими других наций, чтобы решить эту трудную, но необходимую всемирную задачу. Что касается сефардов, то и здесь, рабби, вы преувеличиваете. Ассимилируются те, кто имеет капиталы, кто добился определенного влияния в высшем обществе тех или иных стран, для кого революция смерти подобна. Но и они, между прочим, помогают русским революционерам, надеясь, что революция расширит их возможности эксплуатировать народы России. А евреи-пролетарии не имеют с ними ничего общего. Они вынуждены жить в своих гетто, даже если те не имеют строго очерченных границ. Именно на них наша надежда.

– И вы хотите привлечь к этому делу такого, с позволения сказать, пролетария, как Изаксон? Этого мясника, для которого ничего нет святого?

– Что делать, Рабби, кто-то же должен исполнять грязную работу…

– Попомни мое слово, Хаим, – погрозил старик молодому согнутым пальцем. – Попомни мое слово: когда тебя поведут расстреливать, ты будешь горько раскаиваться в содеянном, но будет поздно. Попомни мое слово, Хаим…

– Нет, рабби, раскаиваться мне не придется. Если мне и придется погибнуть, я погибну за правое дело. А за мою смерть отомстят другие.

Ермилов целиком и полностью стоял на стороне молодого еврея, а что старик недоволен и ворчит, так это вполне нормально. То же самое наблюдается и среди русских. В этом смысле все народы одинаковы: старики держатся за старое, молодые идут вперед в поисках нового.

Ермилов еще послушал-послушал разговоры своих спутников, но они продолжали вертеться вокруг того же самого. Он залез на свою полку, вытянулся на досках, укрывшись шинелью, но уснул не скоро. Ему и самому далеко не все было ясно, хотя он нисколько не сомневался, что найдет свое место в общем революционном строю, в одном из «железных батальонов пролетариата».

В Москве Ермилов встретился с Дзержинским, едва тот вернулся из Петрограда, где, не успев разобраться с убийством Урицкого, вынужден был разбираться с покушением на Ленина.

Дзержинский, знававший Ермилова в прошлом, назначил его в особый отдел ВЧКа, занимающийся борьбой с контрреволюцией и саботажем, а затем и с бандитизмом.

Правда, разбираться с покушениями Ермилову не довелось, но, как казалось его новым товарищам, обсуждавшим случившееся между своими, особо разбираться тут было нечего: и на того и на другого покушались евреи, и не случайно – в один и тот же день. А уж выводы из этих фактов напрашивались сами собой. Первый – покушение организовали некие еврейские силы, которым не по вкусу новая власть, даже и состоящая в основном из евреев. Второй – покушение организовала некая группа бывших эсэров, мстящая за разгром эсэровского восстания. Третий – новой власти нужен был предлог для объявления «красного террора», направленного на повальное уничтожение представителей недавно еще правящих классов, от которых исходит потенциальная опасность. Наконец, четвертый – покушение стало следствием незатихающей борьбы между истинными большевиками и перекрасившимися под большевиков меньшевиками, бундовцами и прочими группами псевдореволюционеров.

Стало известно, что стрелявшую в Ленина Каплан застрелили на месте, – и это многим чекистам показалось весьма странным. Поговаривали, что в Ленина стреляли двое, потому что на месте покушения нашли гильзы от разных револьверов, что будто бы и в теле Ленина обнаружены пули разных калибров. Наконец, последнее и самое невероятное: покушение устроили Троцкий и Свердлов, потому что Ленин их не устраивал.

Разговоры такие ходили исключительно среди русских сотрудников ВЧК – и этот факт был особенно удручающим. Тем более странной показалась неожиданная смерть самого Свердлова в феврале девятнадцатого… якобы от чахотки.

Впрочем, в подробности покушений и неожиданных смертей Ермилову вдаваться не было времени: началась гражданская война, заговор против советской власти следовал за заговором, восстание за восстанием – не до того ему было, своих дел хватало с лихвой. И Ермилов с головой ушел в работу и был безмерно счастлив, что живет в такое великое время.

Село Калиновка затерялось среди лесов, полей, холмов и оврагов Курской губернии, засыпанных снегами и выстуженных декабрьскими морозами. Село большое, с церковью, торговыми рядами и лабазами, но обнищавшее за годы войны и двух революций, на четверть растерявшее своих жителей. Из этого села взрослые по осени – еще при царе – уходили на отхожие промыслы, большинство – на шахты и заводы Донецкого угольного бассейна. Иные там и оставались, прикипев к новому делу. Революция пробудила в селах надежды на землю, новую жизнь. По селам и деревням бузили покинувшие фронт солдаты, вернувшиеся из голодных городов мастеровые, напичканные диковинными идеями, как устроить по-новому крестьянскую жизнь.