Мария Федоровна придвинула стул к креслу, в котором ворочался Алексей Максимович, явно чувствующий себя не в своей тарелке. Она села, распустив сборки широкой юбки, и вскинула свою царственную голову, обрамленную золотисто-рыжими волосами. Так она делала всегда, прежде чем начать серьезный разговор.

Варвара Васильевна с порога оглянулась, обреченно вздохнула, зная, какое влияние продолжает оказывать на ее подопечного Андреева. Сейчас ей особенно хотелось присутствовать при разговоре этих людей, чтобы хоть как-то смягчить давление бывшей жены на бывшего мужа. Она была уверена, что обожаемому Алешеньке от этого давления не поздоровится.

– Алеша! – начала Мария Федоровна, обращаясь к Горькому, как в былые времена. – Я знаю, что ты к Владимиру Ильичу относишься, мягко говоря, без всякого пиетета. Это твое право. Разумеется, я читала твои критические статьи, так или иначе затрагивающие деятельность Ленина на посту главы советского государства…

Горький заворочался в своем кресле, пытаясь приподняться, но Мария Федоровна пресекла эту попытку энергичным движением руки.

– Выслушай меня, Алеша, а потом… Я не хочу спорить! – воскликнула она. – Спор в данном случае совершенно неуместен… И даже вреден. Потерпи! Дай высказаться. Да. Так вот. Мы с Крючковым дозвонились в Москву до Каменева… Он в настоящий момент замещает Владимира Ильича на посту председателя Совнаркома. Лев Борисович убедил нас, что рана у Ленина, конечно, серьезная и потребует длительного лечения, но, к счастью, не смертельная. И это благо. В противном случае власть с неизбежностью может оказаться в руках Троцкого, Якова Свердлова, Зиновьева и прочих партийцев из этой обоймы. Для них Россия лишь полигон для развертывания так называемой перманентной революции. Что это такое, ты, я уверена, имеешь представление. К тому же, с этими товарищами мы с тобой уже сталкивались. И то, что мы еще живы, заслуга Владимира Ильича. При всем твоем пиетете к евреям вообще, евреи у власти, да еще в такой стране, как Россия, – это ужасно, это грозит всеобъемлющим террором против всякого инакомыслия, неисчислимыми жертвами, деградацией, а в результате – полнейшим развалом Российского государства.

– Но мы уже на этом пути, – рванулся Горький, вцепившись длинными пальцами в подлокотники кресла. – И евреи тут не причем! Наши русские ничуть не лучше! И не только те, что у власти. Меня удивляет и до глубины души возмущает, что русский народ позорно терпит бессмысленный и бездарный режим Советской власти, где заправляют так называемые коммунисты. Почти все они такие воры, каких свет еще не видывал! Тебе ли не знать! Я уверен, что вся эта катавасия кончится тем, что эти псевдокоммунисты через два-три года превратятся в подлейших буржуев, для которых деньги станут единственной целью их существования. Именно так! Таких коммунистов – надо пороть!

– Господи! Алеша! О чем ты? – воскликнула Мария Федоровна, вскакивая на ноги. – Да, могут стать! И русские, и евреи, и татары, и еще бог знает кто! Но это завтра-послезавтра! А мы живем сегодня. Именно сегодня нам необходимо поддержать Владимира Ильича! Что бы ты ни думал о коммунистах вообще, о Советской власти, о русских и евреях, эти люди что-то все-таки делают для того, чтобы ленинские лозунги воплотить в жизнь. Тех, кто метит в буржуи, рано или поздно отсекут от власти, раздавят как… как клопов. На их место придут новые люди, новые люди построят новую жизнь. Уверяю тебя: так оно и будет. А сейчас – именно сейчас! – надо поддержать Ленина. Ты же знаешь, каким авторитетом пользуется писатель Максим Горький в среде думающих и активно действующих людей. Я умоляю тебя, Алеша, послать на имя Ленина телеграмму сочувствия и соболезнования за твоей подписью. Это подтолкнет колеблющихся к активной работе на благо России. Наконец, у нас с тобой будут развязаны руки для помощи тем же писателям, ученым, которые влачат жалкое существование, которых в Питере преследуют Зиновьев и его клика, состоящая из родственников Троцкого и Свердлова. К сожалению, они лишь называют себя коммунистами, а на самом деле…То же самое происходит и в Москве…

– Мне надо подумать, – пробормотал Горький, откидываясь на спинку кресла.

– Подумай, Алешенька! Подумай! Но не больше трех минут. Сам понимаешь: затягивать с этой телеграммой никак нельзя. Дорога каждая минута.

Горький полулежал в кресле, сложив руки на животе, уткнув подбородок в грудь. Лоб его рассекли глубокие морщины, глаза полузакрыты. Казалось, что он погружен в размышления над тем, что только что услышал. Однако в голове его было абсолютно пусто, и лишь билось где-то во мраке подсознания нечто отчаянное, на мысли не похожее, но властное и неумолимое: три минуты пройдут – и он подпишет. А что последует за этим? Об этом думать было еще страшнее.

Наконец он шевельнулся, открыл глаза, глянул на Марию Федоровну, стоящую у окна: все так же хороша, все также привлекательна. Странно, что их союз распался и не осталось от прошлой любви почти ничего. Теперь у нее Крючков – ПеПеКрю. Моложе на семнадцать лет. Как же она опустилась до этого? А ты сам? Тоже не лучше. И так всю жизнь: не ты выбираешь, тебя выбирают те из женщин, кто сильнее тебя во всех отношениях.

– Маша! – тихо позвал Андрееву Горький.

Мария Федоровна резко обернулась, точно ждала этого едва слышного зова.

– Да, Алешенька.

– Надеюсь, текст телеграммы уже готов?

– Да, конечно.

– Давай.

Андреева подошла, протянула листок бумаги. На нем ее каллиграфическим почерком было написано: «Ужасно огорчен, беспокоюсь, сердечно желаю скорейшего выздоровления, будьте бодры духом. М.Горький».

Прочитав, Алексей Максимович решительно покинул кресло, сел за стол, исправил: «Ужасно огорчены, беспокоимся, сердечно желаем скорейшего выздоровления, будьте бодры духом. М.Горький, Мария Андреева».

Телеграмму отправили. Вечером Андреевой стало казаться, что телеграмма слишком суха, слишком официальна. Следовательно, решила она, надо дать нечто более значительное и – главное – образным языком самого Горького. Остается лишь уговорить его на следующий шаг.

– Учти, Маша: Горький сентиментален, простодушен, – внушал ей Крючков вкрадчивым голосом. – Он в этой жизни ничего не смыслит. Он доверчив, как ребенок. Уговорить его ничего не стоит. Главное – дави на его чувства. Ты это умеешь. И он согласится. И помни: без него мы – ничто! Если его выкинут из нашей жизни, он уедет за границу. А мы останемся. И тогда нам припомнят все, что было с ним связано.

– Да-да! Я все это понимаю, – соглашалась Мария Федоровна. – Но для него и первая телеграмма…

– Ничего, проглотит, – решительно оборвал свою сожительницу Крючков. И пояснил, сбавив тон: – Ему это не впервой.

Разговор состоялся вечером.

– Понимаешь, Алеша, – начала разговор Мария Федоровна на другой день после утреннего чая, придав своему голосу особую теплоту и обаяние. – Хулителей Ленина и советской власти и так слишком много. В то же время надо понимать, что большинство людей, оказавшихся у власти, никогда ничем не управляли. И среди них образованных раз-два – и обчелся. Но они искренне преданы революции и за нее пойдут на самую лютую смерть. Их ведет ненависть к проклятому прошлому, к людям, которые пытаются это прошлое отстоять. Таких людей невозможно победить. Они будут драться, не щадя ни себя, ни других. Советская власть, Алеша, – не на день, не на год. Она надолго. Очень надолго. Наша задача – задача интеллигентных членов общества – смягчать ненависть тупиц, преобразовывать ее в энергию труда, полезного для всего общества…

Горький смотрел на Марию Федоровну, почти не слыша того, что она говорила. Он видел, как шевелятся ее красиво очерченные губы, как от волнения вздымается и опускается ее грудь, прикрытая блузкой, затянутая корсетом. Но они не мешали ему видеть ее тело. Как любил он целовать эти губы, эту грудь! И всю эту женщину – всю-всю-всю! Боже, что делает с нами время! Оно не помогает нам – оно убивает!