Вечер. Солнце садится. Пауки наши берутся за дело. Спорая у них работа и четкая. Ладные получаются сети, любо глядеть. И покойно от такого гляденья.

Темнеет. Догорают высокие облака. Паук снует. Тишина и покой. Летний вечер.

Летний день начинается рано, до восхода солнца.

Тихо. Поселок спит еще. Последние петухи допевают. Низко, над головой, тянется на поля с ночлега молчаливое воронье, просыпаясь, чирикают воробьи. Где-то в соседском дворе звякнуло ведро.

Утренние высокие облака чисты. Садовая, огородная зелень, освеженная ночной прохладой и утренней росой, сочна и свежа.

Постоишь, поглядишь, послушаешь и отправляешься утренним неспешным походом по своим владениям.

Поднимается солнце. Его ранний утренний свет неярок, желт, словно свечное пламя. В саду меж деревьев полосы солнечного света. И вот уже маковки яблонь засветились. Спелые яблоки среди листвы горят желтизной и алостью, манят.

Пробуешь то и другое: горсть смородины, вишни. Вишня – поздняя, и понизу ее уже всю обобрали. Осталась лишь у забора, в глушной тени, да на макушке. Переспелая, почти черная, самая сладкая, с косточковой горчинкой. Последняя, время ее прошло, больше месяца кормимся.

Первой всегда поспевает соседская вишня. Глянешь через забор – заалелась. В сортах вишни не особо я разбираюсь, различая лишь раннюю, позднюю, пресную на вкус «китайскую» ли, «войлочную» да еще «вечную», которая растет у нас давно и всех удивляет: с июля и чуть ли не до морозов ягоды на ней спеют и висят, не усыхая. Но самая желанная, конечно, ранняя. Заалеется – и начинаешь ее щипать. Кислючая, скулы сводит, но охота после долгого ожидания.

При доброй погоде вишня спеет быстро. Вроде лишь вчера зарозовелась, а вот уже стоят деревца нарядные, глаз не отвести: по темно-зеленой листве – рдяной ли дождь, алый ли водопад, с маковки до земли. День за днем вишневые ягоды набирают сладости, призывая к себе старых и малых.

А там незаметно наступает пора абрикосов. Я очень люблю этот золотистый сияющий плод, сладкий сок его, пряную мякоть. В пору теперь уже давнюю посадил я чуть не два десятка абрикосовых деревьев. И все выдались разные: спеют с июня до осени. Порой не уследишь, и вот уже ранние падают, желтеют в траве. Началась пора абрикосовая. Краснобокие, сияют под солнцем, в листве, спеют и падают. Утром их сладкая сочная мякоть живительно прохладна, в полдень – пряна, горяча.

Абрикосовое варенье варить. Сушить спелые плоды на солнцепеке. Наберешь их в белый эмалированный таз. На солнце тяжелая груда абрикосовых самородков желто сияет и слепит глаза. В тень поставишь, даже в погребе темень, они будут светить, остывая и не сразу отдав тот жар и свет, которые вобрали за долгие-долгие дни.

Сладимый и пряный, пьянящий абрикосовый аромат кружит голову в полуденный час.

Лущишь, вынимая косточки, обнажая розовато-желтую мякоть. Раскладываешь на черных противнях, ставишь на солнцепек. Осы летят в золотые чащи разверстого плода; бабочка-крапивница впилась хоботком, пьет не напьется, подрагивая от удовольствия кофейными, в белых и черных разводах крылами.

Солнце. Полдень. Плавятся на черных листах золотые плоды. Сладок их дух. Лето.

Пришел август, яблочный Спас. И прежде него, до срока, хрумтели белью, яндыковкой, но лишь теперь их пора. Спелое яблоко – словно налитая спелая девка. Все в нем: здоровая алость, летняя смуглота и нежная бель потаенного – бродит и ждет. Лишь нажми, и брызнет: сок и сладость, терпкость и пряный дух – все твое. И не будет сытости. Еще и еще. Алчет взгляд, раздуваются ноздри, чуя медовую сладость, тянется рука. Сок и сладость. Кружит голову сохнущих яблок дух. Сад вскипает плодами, словно дразня, выставляя их напоказ. Медовой спелости янтарные желтые сливы, иссиня-темный чернослив тяжелят тонкие ветви; фунтовые груши смуглеют, загораются алостью, бродит в них пряный сок; яндыковка сделалась прозрачной, солнечный свет пробивает плоть ее, видны черные семечки.

Августовское солнце, мягкий зной его. Тянется лето. Но первая синица в саду прозвенела: «Тень-тень! Тень-тень!» Скоро осень.

Вот и пришла еще одна, дорогая для сердца пора— время арбузов. Сколько помню себя, всегда ее ждешь. Да и только ли я? В наших донских краях арбуз – вековечная сладость для всех, от старых до малых. Потому и ждем арбузов. Недаром, относясь к ним всерьез, их сажали всегда наособь, называя бахчой. Огород – само собой; в низине – картофельник; бахча же любит песчаную почву.

Наши, калачёвские, бахчи всегда лежали далековато, за лесопитомником. Ходили туда, сажали, пропалывали, плети присыпали. Глядишь, зацвели, потом арбузята появятся, растут.

Нынче свойские бахчи перевелись, остались колхозные да лесхозные. Поедем туда…

В полях хлеба убраны. Желтеет жнивье. Соломенный дух. Пусто. Миновали Березовый лог, глубокую Крутоярщину, Копани, где когда-то три колодца стояли. И вот они – бахчи: просторное зеленое поле. Кое-где подсолнух стоит, спеющий, согбенный. Словно старик-бахчевник в соломенном малахае. Арбузные плети сомкнулись на земле сизоватой скатертью. Утренняя роса еще не высохла, сияет на ажурной, кружевной ладошке листа. Поутру арбузный жесткий лист топырится, стоит над землей. В сильную жару никнет. Но сейчас зелень бахчи пышна. Тянутся во все стороны плети, зелеными тугими усиками цепляя друг друга. Крепко держатся вместе, и ветер не страшен им. Под ногами и рядом – кружево листов, желтый цвет, и главное чудо: зеленые шары бугрятся на земле, разрывая скатерть листов. Один, другой, третий… Еще и еще. Радостно екает сердце. Сколько их… Арбуз возле арбуза. Как говорят, накатано.

Вот оно – чудо. Немало прожил. С детства – на земле. Вроде обвыкся. Хлебное поле радует, яблоня в алых плодах душу веселит, огородная зелень каждое утро бодрит. Но арбуз остается для меня и теперь, словно в детстве, чудом земным.

Палящее солнце, скупая земля, колючая на ощупь плеть стелется, топырится жесткий белесый лист и… огромный плод, темно-зеленый ли, сияюще-белый, рябой в полоску. Откуда он? Из того черного, чуть не макового семечка, что брошено в песчаную скудель по весне? Палило солнце, жаркий «калмыцкий» ветер дул, но пробился росток, поднимая на себе скорлупку материнского семечка. Потом отбросил ее, развернув два мясистых листа. А внизу, во тьме земной, глубоко ушел мощный буравистый корень, добираясь до желанной влаги, чтобы наверху, по земле, змеились плети, резные листья пушились, а из желтого цветка завязался арбузенок, за ним – другой, третий. И вот они уже лежат, тяжелые, землю примяв. До пяти арбузов бывает на одном корню. Порой неохватные, до пуда весом и более.

Вот он, спелый ли?.. Постучи по нему костяшкою пальца. Ответит глухим звуком – смело рви. Тут же, на бахче, тронешь красавца ножом, и, опережая лезвие, трещина пробежит по зеленой коре. Блеснет оттуда зарницею пламень алости. Срежешь маковку, словно откроешь сосуд. Вот она – красная мякоть в сахарной изморози. Брызнет сок. Рукою нетерпеливой отхватишь ломоть и вопьешься в сладкое мясо. Будешь есть и есть ненасытно. Недаром говорят, что объесться нельзя лишь хлебом да арбузом.

Ребятишками сколько мы ели их… Уже и голый живот твой словно арбуз, в потеках сладкого сока, а глазам – завидно. На бахче ли, куда просишься до слез со взрослыми и тебя берут, понимая, как же без бахчи… Там шалаш старика-бахчевника, прохлада его, настоянная духом полынка и дыни. Самые сладкие арбузы – там. Бахчевник угостит мальца. Посадит на топчан, накрытый пестрым лоскутным одеялом. Рядом ружье висит. И всякий знает, что заряжено оно крупной солью. Но бахчевники наши – люди добрые, в людей не стреляли. В скольких набегах на бахчи грешны мы… Сколь шкодили… Но никто и никогда в нас не стрелял.

В детстве я не пожарником хотел быть, не военным, а бахчевником. Жить в прохладном пахучем шалаше, носить широкополую соломенную шляпу, у каждого хозяина выбирать заранее, еще на плети, три лучших арбуза, на зеленой коре выскабливая «А. Б.», что означает «арбуз бахчевника». Это всегда в уговор входило, кроме денежной платы. А ружье – оно против зверя да птицы, попугать их.