Велосипед оставил я наверху, в смородиновой гущине. Сам не спеша спускался вниз. Вдали и вблизи светило под солнцем мягкое серебро поспевающих ячменей, желтые, с красниной, поля пшеницы-озимки. Над головою – небесная синева, по ней – редкая изморозь перистых облаков. Припекало.

Внизу, на дне балки, зеленели дубы да вязы, дикие груши, серебрил листвою белокорый осокорь, под сенью деревьев – прохлада. На лесных полянах – в желтом цвету коровяк, конский щавель, живокосица. Обступают тропинку кусты черноклена в нарядных розовых сережках. Большие красные стрекозы летают, переходя из света в тень: то вспыхивают на солнце ослепительным золотым сияньем, то гаснут и снова сияют, шурша слюдяными крыльями.

По лесистому дну Грушевой балки шел я от поляны к поляне, там и здесь находя желтые созвездия зверобоя. Два ли, три хороших пучка – и хватит. Пора подниматься выше, где цветет на опушках душица, нынче ее пора. Мне много не надо: три пучка, и на зиму хватит.

Солнце – в полдень. На пологом склоне горячий «калмыцкий» ветер дует в лицо. Жар стекает с каленых, медью горящих хлебных полей. Чую на губах сладкую пресноту спеющей пшеницы. Юркий тракторёнок сгребает валы сухого сена. Сено славное, высохло без дождя. Зеленый пырей в нем, мелколистный вяз иль с розовыми цветами пахучий полынок. Сенной дух стоит над землею.

Жарко. Очень жарко. Вчера термометр показывал сорок градусов в тени. Сейчас – не меньше. А здесь, на солнцепеке, и вовсе. Вот дорога моя. Она тянется вверх по угору, откуда стекает в балку полуденный жар. Он зыбится золотистым маревом.

Собираю букет на прощанье: синий шпорник, голубая нежная вероника, алые мальвы, медовое облачко дремы, зонтики тысячелистника.

Дома всякий раз старые люди мои – тетушка, мать – радуются таким букетам, вспоминают, как сено косили в Грушевой, в другой ли балке. Вспоминают, вздыхают, говорят: «Может быть, последний раз видим эти цветы…»

Знает лишь Бог, для кого и когда день последний и цвет… Горячий ветер. Неба синева. Жар осязаемый. Птицы смолкли. Стрекот кузнечиков.

Спасибо за нынешний день. Солнцу, высокому небу, горячему ветру и травам: живым, что в цвету, и мертвым, сухим, чей дух кружит голову. Все это сейчас в груди и в крови у меня. Я знаю, что такого дня не будет теперь целый год. Будут иные, тоже прекрасные… Но угаснет цветение трав. Прошумит час косьбы. Придет осень, потом – зима. В городской квартире чай заварю, со зверобоем, с душицей. Дух потечет по дому. И вспомнится нынешний день. И станет хорошо, как теперь вот, в летний жар, на пологом склоне Грушевой балки, в Задонье.

Первыми в наших краях зацветают абрикосы. Апрельская пора. Смородина развернула пахучий лист. Яблоня выпускает робкую зелень. Сады стоят прозрачные, голые. На земле, в затишке, желтеют первые одуванчики, крапива лезет под заборами.

Весна. Абрикосы открывают садов цветенье. Хоть и растут они в наших краях давно (зовут их старые люди жерделами), но все же не наше это дерево. Странно глядеть, как на голых ветвях, вовсе без зелени, багровеют, напухая, цветочные почки. Один да другой жаркий солнечный день, и распустились. Лепится белый цвет на голых, рдяных от сока ветвях. Зацвели. Это уже весна настоящая.

Нынешний год спешил я в поселок к поре цветенья. Успел. Зацвели абрикосы. Но дал им Бог лишь один солнечный день, а потом непогода, ненастье, дождь, холод и в ночь под Пасху выпал снег. Утром встали – бело. Мороза, правда, нет. Абрикосы в снегу.

К обеду обтаяло, снег пропал, обветрилось. Стоят абрикосы в цвету. День ненастный, темные тучи. На цветущих деревьях – ни пчелы.

Угрюмый вечер. Сизые с проседью тучи несутся низко. Белеет цвет абрикосовый на черных озябших ветвях.

Но такое бывает редко. Первый раз на памяти моей. Обычно цветут абрикосы в пору добрую. Но все равно как-то странно глядеть: голые ветки, ни листа зеленого; лепятся на рдяных ветках белые цветы.

Следом наступает черед алычи. Цвет ее, даже не видя, чувствуешь издали. Ночью идешь в пору ее цветенья, ветерок повеял из тьмы, с чужого двора, сразу угадываешь сладкий ее аромат. Почуешь и встанешь – алыча цветет. И через ночную тьму видишь, как стоит она в белом недолгом цвету. День-два, и летят лепестки. Тогда приходит пора второй волны цветения: вишни и сливы.

В цветке вишневом на первый взгляд ничего особого нет: белые пять лепестков да между ними пук тычинок на долгих ножках. Но зацвела вишня, облилась белью, и глаз не оторвешь.

Ни ствола, ни ветвей не видать, лишь белая пена с маковки до земли. Да молодая зелень листов оттеняет белизну.

Ранним утром цветущая вишня тонко-душиста и белоснежно-чиста; днем, под солнцем, ее бель ослепительна. В полуденной теплыни дерево гудит, словно живое; все в желтых, по-весеннему нарядных пчелах. Вечером, в темном сумраке, когда понемногу скрадывает тьма ветви и листья, вишневая бель словно вскипает. Встает над землей белое облачко. И долго оно светит, а потом брезжит во тьме.

Рядом слива цветет, садовый терн, но возле вишни их цвет словно пригасает, стушевываясь.

Вместе с вишней цветет у забора пахучая смородина. Желтый цвет ее сладок до приторного. Недаром так любят ее тяжелые шмели. Теплым днем они с утра до ночи гудят над ней, садятся, пьют сладкий нектар, пригибая тонкие ветки. Эту сладость чует язык, когда осторожно возьмешь губами пахучий цветок смородины и прокусишь его у самого дна чашечки, прокусишь и пососешь. Сладко.

Желтый цвет смородины к вечеру среди зеленой листвы пригасает.

Плывет день за днем. И уже грядет главный для меня праздник – цветенье груши. Вот стоит она в розовых пухлых бутонах. День, другой… И зацветает.

Не знаю почему, но цветущая груша для меня – светлое торжество, одно из редких в году. Вишня цветет – душа радуется; яблоня в розовом цвете – любо глядеть. А на цветущую грушу гляжу я с каким-то благоговеньем. Для меня это храм живой: огромная, в белом цветении груша. Темный ствол и могучая белокипенная громада.

В старые времена на Дону груши-дулины росли на каждом подворье. «Черномяски», «баргамоты», «давилки». Их запаривали, потом сушили, и всю зиму варили взвар со сладкими грушами на закуску. С тех времен еще высятся над живыми и мертвыми хуторами вековые груши-дулины.

Евлампиевский, он же Горюшкин… На этот умерший хутор хожу ли, езжу я каждый год. Груши там лучшие в округе. Как зацветут… Одна краше другой. По осени все в плодах. На ветвях и по земле – желтая скатерть.

Но сейчас о весне. Съедешь в хутор с горы – и словно в раю. Дух цветенья настоялся в низине. Белые деревья сомкнули кроны свои. Бредешь ли, сидишь, забывая все: заботы и время. Лишь одно на земле: белый цвет, пряный дух.

В пору цветения стоит поехать на хутор Евлампиевский. Но можно и не ездить далеко, найти поближе. А можно просто сидеть в своем дворе и смотреть на свою ли, соседскую грушу-дулину.

Сидишь, глядишь. Какие-то мысли светлые текут и текут. Всю свою жизнь передумаешь, чему-то порадуешься, чему-то попечалишься. В пору цветения весь день я на воле.

Вечереет. Ничего не надо. Лишь глядеть, как уходит дневной свет, сменяют его сумерки, темнеет небо, а цветущее дерево светит и дышит в лицо мне теплом, благодатью.

А потом распустит яблоня бело-розовые крупные цветы, пчелы, шмели сбираются к ней. Прямо звон стоит. Поет дерево.

Но бель понемногу редеет. На земле – лепестки. Впереди – лето зеленое. Тоже хорошо. Но все же жалко: весна прокатила. Что ж, будем жить дальше, ожидая пору созревания. Яблоня доцветает; вишни и абрикосы уже озернились, выказывая зеленую рябь плодов. Будем ждать.

Снова зацвел одуванчик. Но теперь среди зелени и разноцветья двора робко там и здесь проглядывают его желтые блюдечки. Уже цветет ромашка, белые и фиолетовые петуньи, алое «солнышко», желтая календула, в огороде – фасоль, тыква, горох. Лето пришло. И потому одуванчик в глаза не больно бросается. Но те, для кого он кормилец, не обойдут, а вернее – не облетят его щедрую золотую корзинку.