И победители страшно схожи со своими собратьями, так что – не ошибиться бы с карой.

Те, кому предстоит не ошибаться, движутся вслед за Сторукими. Новые хозяева мира. Боги.

Спуститься к Тартару осмелились трое Кронидов, и впервые они выглядят братьями настолько: волосы у всех черны, лица – бледны, в глазах – одинаковая решимость.

Мрачная.

Пугающая.

Решимость закончить то, что начали когда-то мальчишками.

Значит, Тартар близко: так равняет только он.

Равняет, приглашает, запугивает. Глушит даже шаги Гекатонхейров. Приветливо ощеривается провалом рта – черным даже на фоне здешнего мрака.

Лежит на пути к бездне тело полузмеи-полуженщины Кампе. На лице – недоверие и протест. Глупый. Тому, что уже свершилось.

Тело летит в Тартар первым – жертва, умиротворяющая тюремщика.

Или, может, закуска перед сытным обедом.

Потом трое Кронидов сбрасывают в бездонную пасть то, что осталось от Крона.

Сами. Не таская руками куски плоти, а повелевая им быть ввергнутыми вниз… все равно – сами.

Все трое молчат, и ни в одном нет юности: зрелые мужи стоят над пропастью.

Кроноборец – величие и власть во плоти, молнию взгляда не загасить Тартару. И куски плоти, подчиняясь этому взгляду, отправляются на вечное заточение.

Неистовый – плечом к плечу с братом, необузданность и стихия. Резкий взмах трезубцем яростно бросает омытые ихором части тела Крона в утробу Тартара.

А третий-то где?

Наверное, с темнотой слился или, может, шлем надел – невидимка?

Нет, вот же он.

В стороне от остальных. Лицо из мрака выступает – угрюмое, с губами в ниточку.

Со своей частью работы справился давно – смахнул в пропасть, да и все тут. Пусть лежат, лишь бы назад не…

А Тартар довольно урчит и подначивает: славная трапеза! Еще что-нибудь есть у вас?

А то как же.

И в мрак на заточение отправляются титаны. Те, которые без доспехов, без оружия и со стрелами. Не перепутали победители. Кто-то сопротивляется, кто-то шагает сам, кто-то наконец взрывается криками и проклятиями – Тартар с удовольствием жрет эти звуки – и из глаз у всех заключенных рвется, просится колючая ненависть.

Негласное «рано или поздно».

А после вниз шагают Гекатонхейры.

На пиру Зевс признается: до последнего не знал, что туда уйдут и они.

…когда Прометей после выхода из подземного мира спросил наивно:

– А что теперь делать-то? – Посейдон посмотрел на него как на безголового кентавра.

– Пить, – сказал он коротко.

Согласились все. Безропотно.

Потому что сил осталось только на это: устраивать порядок в мире после того, что наворотили, сил не было.

Правда, Посейдон на скорую руку шарахнул трезубцем, снимая Пелион с Оссы, и проложил проход по долине новой полноводной реке – но тем дело и кончилось. Если далее и принимались какие-то важные решения, то или прямо на пиру, или между пирами.

– Нет, я не знал до последнего, – не сразу, ох, не сразу Зевс выпил нужное количество и разродился этими словами. – Что с ними можно знать? Теперь знаю. Наверное, они понимали, что если бы остались здесь…

Истерзанный войной мир не вынес бы еще и этого.

А может, Сторукие просто привыкли – если к Тартару можно привыкнуть.

Не могли же они слышать это проклятое «Рано или поздно!»

Время не желало идти ровно. Так и осталось разорванным, словно в бою. Гестия, виснущая на шее: «Я знала, я знала!» – с отвычки обжигающая холодом и сладостью изнутри первая чаша вина, Прометей понесся еще кому-то помогать, Посейдон чуть заметно морщится, когда Зевс тормошит его за плечи. Саданули какой-нибудь стрелой, а может, копьем.

Нюкта и Гелиос сменяют друг друга, первая – охотно, второй медленно, да и колесница едет по небу кривовато: перебрал возница на ночном пиру у Зевса.

Рассыпались по столу гранаты. Сок из раздавленных зерен собирается в алые лужицы. «А это тут откуда?» – «Аида символ – его и спрашивайте!» Когда они успели стать моими, эти гранаты? – ах да, щит… это вроде как Зевсу орла тогда приписали.

Белоснежный кентавр – один из вожаков племен – вздымает чашу, хочет сказать что-то, а из груди – победное ржание… Лежит сыр – белой, разрезанной на куски Селеной-луной. Дышит чесноком пасть какого-то сатира – тоже из вожаков.

Славит Зевса и Посейдона. И детей их.

Аида можно бы тоже прославить, да Тартар же его знает, куда он опять запропастился, этот неуживчивый! А, вон, в углу, цедит нектар с кислой рожей. Ну, и ему слава.

Кузня ходит ходуном, у Циклопов тоже праздник, а в пиршественный зал (в залы! весь Олимп в пирах!) они соваться не желают, дерут на части наскоро поджаренного барана и уплетают, запивая, чем Гефест послал. Гефест послал хорошо: Циклопы лоснятся и зовут присоединиться.

Да пируйте вы! Не хватало вам – неуживчивого. С кислой рожей.

Нимфы и музы опять поют, только на этот раз что-то грустное, о павших воинах. Презрительно поглядывает на зацелованных нимф Афина. Артемида уже кого-то заподозрила в покушении на себя, любимую, рвется убивать, брат ее держит. Умная Афродита тем временем куда-то прячет стрелы и лук.

И строит глазки Аресу – попутно.

Гомон, смех, песни пополам с рассказами о подвигах, Пан страдает от памятной раны в ягодице и от похмелья; звучит кифара Аполлона (все, сестра вырвалась, теперь пусть лук поищет, а мы споем).

Нектар должен бы потечь из вен вместо ихора, кажется, ихора там уже не осталось.

И саднит левая ладонь, убраться бы совсем с этого непрекращающегося торжества, залезть в свой угол – нельзя! Хоть в стороне, а сиди! Привыкай, победитель.

Делай праздничное лицо, а то…

– Брат, ты чего?!

– Скажите ему кто-нибудь, что война закончилась… кто там ближе-то?

– Я пьян!

– И я пь-ян!

– Я вообще с-п-л-ю!

– Гермеса к нему пошли, Громовержец!

– Только… того, не забыть передать, что закончилось в нашу сторону, а то он, кажись, совсем иначе думает…

Знал же, что доберутся. Нельзя было шлем надеть? Поставил чашу с вином, попытался изобразить улыбку – хуже стало.

– Ой-ей, что это у него с лицом?!

– Лучше б хмурился.

– Я такую рожу у Ареса видал, когда он в бой кидается…

– Когда это ты у меня такую рожу видал?! – разгневанный Аресов глас.

– Да ладно вам! – это Зевс, конечно. Он уже успел с утра потанцевать, дважды изменить Гере и сослать оставшегося в плену Тития в вечный мрак Эреба. Громовержец сидит благостный и наконец освоившийся с победой. – Ему там просто одиноко в углу. Аид, не надоело сбегать и корчить из себя сироту? А ну-ка давай сюда, на свет… праздник или нет, а? Одиночка! Да мы еще твою свадьбу на этом празднике сыграем!

Я собрался было позорно дезертировать прямо из-за пиршественного стола, но куда там, когда у тебя на плече висит Громовержец!

– Давно пора, кстати, – вставил Посейдон. Он прихлебывал страшную смесь из вина, нектара и хмельного меда. – А то все женатые, а старший – непонятно что…

– А что ему жениться, – полупьяное и злобненькое хихиканье из угла. – К-когда мои братики в п-подземном мире… в любое время и с распростертыми объятиями… и-и-ик!

Свистнула лабрисса, которую неосмотрительно положил рядом с собой Зевс. Еще немного – и черепушка Мома, Правдивого Ложью, была бы аккуратно расколота надвое.

Пир примолк.

– Зря ты так, – осуждающе протянул Зевс и рассеянно сунул мне в руку полную чашу. – Попросил бы меня – я б молнией…

Река торжества вернулась в свое русло.

Сатиры, кентавры, божки, дриады. Речи – одна другой пышнее. Тосты – один другого хвастливее.

Напевает Гестия, поднося чашу с нектаром, ободряюще касается руки – ладно тебе, невидимка!

Орешки в меду и кабаний бок с дикими травами напоминают, что не один же нектар хлебать да амброзией закусывать.

Посейдон в сотый раз рассказывает, как похищал свою жену – Амфитриту. Зевс в ответ красноречиво молчит о своих подвигах: Гера буравит его взглядом, обещающим вторую Титаномахию.