Копья Ареса и Афины – тяжелые тимпаны.

Не расстающаяся с мечом Гера – свирель.

Пан, козлоногий сын Гермеса, неподалеку яростно топчет противника – ага, как же, мирный. Хорошо, если хоть и впрямь противника топчет. «Кхерееее…» – хрипит противник, и песнь боя послушно принимает его взнос, вплетает в себя.

Треск и взвизг дракона – голос подал трезубец Посейдона.

Меч у меня в руках не замолкает, изо всех сил подпевая брату – то ли рогом решил заделаться, то ли тоже под тимпан. Крики противника, тяжкий рокот из недр, сотрясающий все живое, стоны земли, не могущей выдержать ярость Перворожденных – все сливается в единую песнь, и я невольно спрашиваю себя: неужели это – песнь победы? Или – Песнь Небытия?

И голос за моими плечами оживает и отвечает едва различимым шепотом (который тоже вплетается в музыку хаоса над боем):

– Это – песнь края…

Край… край! Сила – на силу.

Молнии – упрямо ссутуленные плечи кроновой гвардии. Неистовство Сторуких – голод демонов. Скалы – щиты и копья. Боги – титаны…

Словно натянутый канат, слишком туго сплетенная мойрами нить: упадет маленький камушек – порвется равновесие в клочья…

Не камушек – стрела. Откуда уж взялась – непонятно, говорили потом: титан какой-то послал… А может, Аполлон. Кто там в неразберихе боя разберет.

Появилась стрела. Свистнула в воздухе воплощенной Ананкой. Воздух прочертила лениво, словно выбирая: кого бы мне вот сейчас, чтобы уж – надежно? Афину, может? Гермеса? Аида?

Помедлила и воткнулась Пану в волосатую ягодицу.

Такого звука Уран не слышал со дня своего рождения.

Гекатонхейры – и те вздрогнули и начали горы себе под ноги ронять.

Титаны и боги оружие побросали.

Кто был смертный – вообще попадали и головы позакрывали.

А Пан все вопил.

Визгливо, яростно, на одной ноте, леденя сердца чудовищ.

Может быть, конечно, и соратников.

Дрогнуло небо от крика – опять. Содрогнулось войско титанов от ужасающего звука. Попятилось. Обратилось в бегство, не слушая призывов вождей. Понеслось без оглядки, топча и сминая своих же…

Паника как она есть, словом.

– За ними! – грохнуло по рядам радостно, на секунду заглушив вопль Пана.

И – по рядам, от края до края, явившейся истиной: «Это конец! Конец!»

Это для них – конец.

Для нас – начало.

– Рассеивать и добивать! – приказ от Прометея, совсем не нужный в этой битвенной мешанине, каждый и так знал, что делать… рассеивать и добивать.

И смотреть, чтобы тебя случайно не добили – в последние часы боя.

Потому что земля так и грохочет под поступью Гекантохейров, а воздух все еще наполнен огнем и грохотом, и только белые крылья в этом воздухе виднеются ясно – крепкие, крепче самого небесного свода.

Малютка-Ника – нынче не дитя, а богиня. Великая богиня. Великая победа.

– Рассеивать! Добивать!

Голос Гермеса дунул в ухо: «Пора!» (голос Ананки повторил то же самое) – и дрогнувшие от нетерпения руки приняли родной, нагретый металл шлема.

Горячие нащечники скользнули по потным щекам, сузился мир до двух прорезей – и меня вычеркнули из битвы.

Я – Аид-невидимка. Хватит воевать.

Давайте побеждать как боги.

* * *

Под ногами выгибались в агонии тысячелетние камни. Плавилось небо от ярости Гекатонхейров. В воздух летели глыбы, и дышать в этой каше огня и осколков было трудно даже Гефесту, привыкшему к своей кузнице.

В ушах стучали молоты Циклопов, когда я подходил к шатру отца по содрогающейся, искалеченной земле – Гея, не пошлешь ли ты нам свое проклятие после этого боя?

Войско демонов и чудовищ рассеивалось, большая часть его сейчас жалась к подножию Офриса, где дрались остальные… он же – смотрел с высоты.

На войско. На летящие в небо горы. Он стоял неподалеку от пропасти, на широкой ладони Офриса, где был расположен его последний оплот, – и смотрел на то, что кипело внизу, сверху.

И улыбался.

Я видел его только со спины, потому что это была моя часть: не отвлекать, не бить – обезоруживать. Я не крался, я шел мимо него, как тот, которому просто нужно сделать дело, но я чувствовал эту улыбку раскаленной от пламени боя кожей. Эта старая скотина улыбалась, глядя на Гекатонхейров, улыбалась улыбкой мудреца, и отдались внутри слова, которые он произнес за секунду до того, как я нырнул в шатер.

– Рано или поздно…

Рано или поздно, отец, пора уступать дорогу молодым.

Голос Посейдона внизу проревел точно эту же фразу. Средний старался вовсю, распекая папу такими словами, какие я слышал разве что от Циклопов. Почему-то представилось, как он машет своим трезубцем и орет:

– Сразись со мной! Я покажу тебе мрак Эреба!

Потому что отец засмеялся смехом безумца.

Он не верил, что подобная козявка может его свергнуть. Даже если у козявки есть дети, и они сейчас бьются с армией титанов. Даже если козявка привлекла на свою сторону циклопов и Гекатонхейров.

Одного он не учел, мой мудрый папаша: у этой козявки еще и братики есть.

Он не стал призывать свой серп – зачем, когда перед ним всего лишь юнец с глупым трезубцем в руках? От его ударов можно отмахнуться ладонью или скалой, повелеть времени замедлиться для юнца – и тогда можно будет легко его прихлопнуть, отправить во мрак Тартара или проглотить – что покажется лучше…

– Уран! Твое предсказание никогда не сбудется! – зарокотал он с торжеством, ему было невдомек, что Ананка уже стала за плечами и, наверное, смеется своим смехом, напоминающим молнии: да-а, да-а, никогда… уж тебе бы, Повелителю Времени знать, что «никогда» бывает очень редко.

От трупного тлена и пыли воздух в палатке казался зеленоватым – наверное, так пахнет время. Исполинское ложе Повелителя Времени было устлано волчьими шкурами, вокруг валялись кубки, лежала набедренная повязка, небрежно отброшенный наруч с затейливой резьбой, явно трофейный…

А с низкого деревянного алтаря, устланного белой тканью, приветственно улыбалась яростная, пахнущая смертью полоса адамантия – смерть, которой не нужны ножны.

Здравствуй, старый знакомец. Сто лет не виделись.

Невидимость его не обманывала: серп щерился единственным клыком, оставшимся в черном рту старика, выедал глаза могуществом: хоть сейчас готов лишать Урана плодородной силы. Или Кронидов – голов. Или кого угодно – чего угодно.

Невидимые пальцы нависли над стертой рукоятью: это я к тебе, твой противник…

Серп Крона, плод ненависти Геи, чистая смерть, скалился в глаза насмешливее своего хозяина – Повелителя Времени. Противник? Да какой противник? И что ты со мной сделаешь, мокрица?

Пальцы упали вниз – брошенным жребием. Сомкнулись: невидимые, но сильные. Я держал Серп Крона, будто это был обычный меч, он и весил не больше обычного меча. И Крон, увлекшийся попыткой прихлопнуть Посейдона, не заметил пропажи. Серп мог разить временем, мог подчиняться воле хозяина, но не был с ним единым целым, не рождался с ним, как меч Таната…

Покинуть палатку, нырнуть обратно в горячечный воздух, было тоже проще простого.

«Только бы он не успел его позвать», – выстукивали молоты в голове. Я перелетал через камни, вилял между пещер, опаленных кустов, обогнул несколько подыхающих солдат Кроновой армии, я остерегался переноситься в другое место, потому что «другое место» могло оказаться перед разящей холодом ужаса Стикс или между схватившимися не на шутку Эгеоном и Прометеем…

Или перед Аресом, а он в запале боя не особенно различает чужих и своих.

Валун в десять обхватов просвистел мимо, едва не улучшив форму моего черепа. Подземная тварь шарахнулась, торопливо пряча клыки: ужас шлема проник под змеиную броню. Громыхнуло позади: это отец устал забавляться с наглым сынишкой и ударил вполсилы, земля дрогнула и вздыбилась подо мной, и блеснул смешок Ананки…

Нет, это была молния Зевса, которого Крон, занятый бахвальством среднего брата, не заметил.