Наводить страх.

«Горек источник Страха, и зябко змеится он по камням. Страх ослабляет и сковывает, и заставляет желатьизбавления. Страх может быть разным – обжигающим, яростным, ледяным – но каким бы он ни был, все будут стремиться от его источника – к источникам Восторга и Ярости…»

– …истребить! Понимаешь, Посейдон?! Это значит – начисто! Это значит – не оставить женщин или детей! Оставить лишь страх!

Посейдон смотрел жалобно. Не на младшего – на меня. Мол, братец, у тебя тут лабриссы не завалялось? Я б ему сейчас по башке, этому оратору – с большим удовольствием!

– Уймись, – Зевс задохнулся на полуслове. – Все всё поняли.

В свое время мы нашли, чем привлечь на свою сторону лапифов, и людей Серебряного века, и кентавров. Время показать, что другой стороны для них не может быть. Иначе…

– Чудовищ истреблять, на нашу сторону переманивать и, стало быть, быть палачом, – радостно подытожил Посейдон. Он у нас прямее Гелиоса, когда надо. – Эге, Аид? Тебе, видно, переманивать придется. Ты ж с этим, как его, Железнокрылым, дружбу водишь. И с Нюктой, или нет? Ты б там сошел за своего. Навербуешь нам армию, страшнее, чем у папашки, а…

– Ага. Ты пойдешь драконов резать, а Зевс – предателей.

– Ну, и… а что? – Посейдон заморгал, запустил пальцы в отливающую синевой копну на голове. Копна задвигалась – будто змеи вились между водорослей. – А как тогда?

Птаха над головой выдохнула последнее «ку» и замолчала, любопытная. Вильнул дымок от костра – бедром танцовщицы.

– Никак, – отрезал младший. – Будем тянуть жребий.

Посейдон аж просиял – жребий! Конечно! Как сам не догадался! Тянуть – вот прямо сейчас! Вот найдем три соломинки или три камня в шляпу бросим – а там уж Ананке выбирать, кто Восторг, кто Ярость, а кто Страх.

Средний носится по берегу ручья – камни подходящие ищет. Вот… вот для восторга… а этот для страха, а вот вообще дрянь какая-то, ее лучше выкинуть. Младший присел перед костром, обхватил себя за плечи, шевелит губами, глядя в пламя. За печенкой совсем забыл присматривать: подгорать начала.

О чем думаешь, Зевс? Что Ананка – не податливая нимфа? О том, что будешь делать, если вдруг тебе – играть за страх?

Селение. Крики. Предсмертные хрипы. Алые брызги во все стороны и мальчик с волосами, наполненными солнцем – в гуще резни. Легче крыльев Гипноса, быстрее Таната – молниеносный, белый, обжигающий страх…

Только волосы тускнеют, напитываются кровью…

«Это значит – не оставить ни женщин, ни детей!»

Мир дрогнул. Комок тошноты подкрался к горлу – горький, мерзче болотной дряни.

Вернулся Жеребец, гордости – выше Олимпа. Нашел кувшин с широким горлом (видно, у того самого своего ручейного друга выпросил). И три камня отобрал: белый, красный и черный. «Во! Гляньте! На ощупь одинаковые! Во, кинем на дно кувшина, потом, значит, руку туда засунешь – и жребий! Жребий!»

Трясется земля, крутится смерч, разметывает в неистовстве дома и людей, сносит в единое месиво скотину, домашнюю утварь, цепляющихся за матерей детей – и топорщится лошадиная грива бога по имени Страх. Страх слепой, яростный, панический…

Только глаза тускнеют, смех оковывается железом: какой Жеребец? Был Жеребец, весь вышел…

Мир тряхнуло по второму разу. Комок в горле зашевелился, налился вкусом горячей меди.

Свистнул нож, раскалывая кувшин в руках у Посейдона.

– Я пойду.

Дрогнула спина Зевса. Только – спина. Лицо так и окаменело в сумрачной гримасе… да что ты, кроноборец, это мое выражение лица!

– Аид, не пори…

– Что? Посейдона пугать предателей отправишь? Сам пойдешь?!

Зевс взлетел на ноги, наподдал ногой (босой!) костер, Посейдон только охнул: жаркое пропало!

– И пойду! Пойду! Думаешь – я не смогу?! Пожалею?! Думаешь – я годен только вот так, перед всеми, в бою: «Ах, Зевс с нами! Сожрал свою жену, родил дочку из головы, герой до небес!!!»

– Чего вы орете? – недоумевал Посейдон. – Решено же – жребий…

– Какой жребий?! – гаркнул я (довели – аж сосны пригнулись). – Что – зря сегодня за этим хряком гонялись? Неясно, кому чудовищ истреблять?

– Плевать! – ощерился младший. – Думаешь – струшу?

– Думаю – нет. Просто будешь не на своем месте.

– А ты – на своем?

Силен братец. В глаза ведь смотреть не побоялся. Посейдон вон давно уже в костер уткнулся – то ли печенку обугленную из спасает, то ли веток подбрасывает.

Потому что знает – на своем. Потому что тот, кто дружен с Танатом Жестокосердным…

Я махнул рукой.

– Себя-то послушай. «Зевс с нами…» Сиди уже… Восторг.

Ты же хотел меня об этом просить – нет, что ли? Так что ты из себя Мома-насмешника корчишь, братец, сказал бы прямо, а то – жребий…

– Хотел, – негромко сказал Зевс, не отводя взгляда (только скулы чуть побелели).

– Так и попросил бы.

Или он хотел, чтобы я – вот так, сам…?

Не хотел бы – так и стояло в отчаянных зевсовых глазах. Ничего уже не хотел бы, лучше бы сам пошел, лучше бы…

– У меня плохо получится внушить восторг, – сказал я, выходя из тени дерева и хлопая брата по плечу. – Или проявить ярость. И то, и то обернется страхом.

Посейдон не выдержал – зафыркал от костра, и на лице Зевса медленно выступила улыбка – будто крючьями вытягивали насильно. Младший, кажется, хотел еще что-то говорить, но я уже отмахнулся и вернулся на свое место под деревом.

– Кроме всего прочего, страх любит темные углы, невидимка…

Больше мы не говорили. Так, просыпали словесную труху между делом, пока разливали вино и ждали, когда поджарятся новые куски печени. Кажется, Посейдон сетовал, что не удастся сделать из Офиотавра колесничего – малец, мол, с лошадьми ладит. А Зевс жаловался, что Фемида мучается из-за мальчика и точно догадалась о его судьбе…

Не помню, сетовал ли я на что-нибудь. Вроде, сказал какую-то гадость.

Когда вино закончилось, а остатки печени, остро пахнущие травами, начали остывать, я опять поднялся. Нашарил меч, который Посейдон с трудом выдернул из бока мертвой твари.

– Селение к югу за полдня пути?

Черногривый моргал осоловело и непонимающе: «Какое селение?». Зевс ответил сразу, будто и разговор не прерывался:

– К югу. Там больше сотни домов. В окрестностях столько нигде нет.

– Гонец Атанаса там?

– Вчера прибыл. Пойдешь сейчас?

Я пожал плечами – чего тянуть-то?

– Тебе нужно будет… воинов набрать. Хотя бы…

– Наберу. После. А сейчас – сам.

– Ты знаешь, что делать?

Не умею я улыбаться. С Гестией раньше получалось что-то похожее, а вот когда нужно выдавить из себя… Кривая гримаса, будто зубы болят.

– Работа несложная. Восторг внушать потруднее.

Шагая между шершавых стволов, я движением руки привел в порядок хитон и панцирь. Богу просто выглядеть прекрасным, или грозным, или еще хоть каким. Пожелал – и ни тебе болотной тины, ни слипшихся от грязи волос, ни доспеха измятого. Захотел – вернул в первозданное состояние. В крепости со смертными потолчешься – и забудешь, что можно вот так рукой провести, кидаешься стирать-сушить-штопать по старой памяти.

Тучи столпились в небе снова – любопытными овцами. Смола и иглица примешали свой запах к острой вони черной крови, которая заливала землю. Стонала над изувеченной пихтой дриада, оглянулась на шаги, тихо взвизгнула, шлепнулась на землю и боком уползла за покореженный ствол.

Правильно. Не кто-нибудь – новоявленный Страх по лесу гуляет. Попадешься на пути – накинется, костей не соберешь.

Ананка вон – и та молчит. Пожевывает, небось, губами, как сварливая старуха: опять невидимка чудит. А может, не пожевывает – кто ее знает. Может, испугалась.

Лучи колесницы Гелиоса скользят между крон, чертят карту на порыжелой, присыпанной иглицей земле. Где там нужен страх? Тут, и тут, и вот тут еще…

– Взял, значит… жребий?

Ата встретила меня на опушке. К колеснице она не приближалась: так, сидела, веночек плела из лютиков.