«Она утянула его к дивному свету в озёрной глубине, в ту самую дыру, что ведёт в другие миры, и заплатила за это большую цену».

Я облила водой зазевавшихся рыцарей, охранявших вас, и Артур вновь покатился со смеху.

«Она потеряла связь со своей стихией и лишилась памяти. Но бессмертие осталось при ней».

Артур поймал меня за руку и притянул к себе. Несколько секунд столь редкого теперь уединения — от взглядов бдительной стражи нас укрывали раскидистые кусты жимолости.

«Ты свободна бывать везде, где пожелаешь. Ты можешь быть кем угодно, — вдруг сказал Артур. — Только возвращайся, Вивиан. Всегда возвращайся ко мне».

В полном самозабвении я не сводила завороженного взгляда с гигантской сцены, где беспрерывно сменялись декорации. Свадебный пир. Коронация. Бесконечная череда размытых будних дней. Победы и перемирия, богатство и процветание. Объявление о наследнике. Войны и междоусобицы. Заговор против королевы и последовавшая за этим смута. Измена и отмщение. Закат эпохи великого короля. Я смотрела, не отрывая глаз. Никогда в жизни я не глядела так пристально на что-либо, никогда еще с такой полнотой не отдавалась созерцанию, не погружалась целиком в собственные переживания. Вся моя жизненная сила словно сконцентрировалась, как в фокусе, в двух изумлённых зрачках.

«Легенды лгут. Правда, как всегда, туманна; хотя ни Артур, ни его люди не оказались ниже той славы, которую приобрели. Ибо всем известно, что всего на свете было девять лучших и достойнейших мужчин, и один из них — благородный король и завоеватель Артур Пендрагон. Он был причастен к бессмертию и тесно слит с совокупным временем; он следует за ним и будет следовать на всём его протяжении».

«Всё же она любила его?».

«Прекрасная богиня? — спросил Мерлин. — Она привела его к гибели и даровала бессмертие. Она сделала его королём и лишила королевства. Она зачитала брачную клятву и оставила его. Он был один из тех людей, которые любят всю жизнь, не столько потому, что те, кого они любят, остаются им постоянно верны, сколько потому, что раз, даже по ошибке, полюбив человека, они считают бесчестным разлюбить его. Для неё же разлюбить и полюбить в одно и то же время — значило полюбить вдвое сильнее, чем прежде».

«В конце концов, она вернулась к нему, как он просил. Она вернулась и забрала его с собой на дно».

«Он простит тебя, хотя ты не станешь просить прощения. Ты никогда не просишь. Ты порыв, грань божественного, радость, тоска, болезнь, небывалые достижения и мучения. Чаще всего — именно мучения. Ибо не дано тебе унять своей истомы».

Я завороженно следила за быстро меняющейся игрой красок над озёрной гладью. Первыми теряли свою сияющую белизну облака и постепенно начинали алеть. Потом, внезапно, из-за холмов поднялись тени и, будто осмелев, стали соединяться толпами, взмывая чёрной завесой из впадин ввысь. Но тут вдруг вершины гор озарились новым светом, более холодным и блеклым, и глядь — в ещё не померкшей лазури уже появилась луна. Круглым фонарем она повисла высоко над ложбиной между двумя самыми высокими горами, и всё, что лишь минуту назад было живописной картиной с ее многоцветьем, начало превращаться в силуэтное изображение, в контуры чёрно-белого рисунка с крохотными, смутно мерцающими звездами.

И вновь, как в давние времена, по лунной дороге плыла одинокая лодка, и было в ней двое: король былого и грядущего и озёрная фея. Король спал, а она пела ему:

А где мне взять такую песню —

и о любви, и о судьбе,

и чтоб никто не догадался,

что эта песня — о тебе?²

Настанет когда-нибудь день, — должен настать, — и великий король возвратится с новым Круглым Столом, у которого не будет углов, как нет их у мира, столом без границ между нациями, которые усядутся за ним для общего пиршества.

«Надежда на это коренится в культуре. Пока людей удается уговорить читать и писать, а не только есть да предаваться плотской любви, всё-таки существует возможность того, что они образумятся».

Затем я вновь оказалась в сиротском доме. Ухватившись за деревянный подоконник, я поднялась на носочки и выглянула в окно. Зелёные уголки. Сырой берег ручья, поросший травой. Край луговины. И недвижимое озеро.

— 2 —

Сон мой был непробудным, одуряющим, не сон, а полное забытье. Я долго не могла очнуться, лишь единожды моему сознанию довелось погрузиться в такие недра беспамятства, что мне пришлось вытаскивать его оттуда медленно, с трудом, частицу за частицей.

Последняя тонкая оболочка сна оборвалась, и я открыла глаза.

Я не вернулась в таверну так скоро, как обещала. Я провела большую часть ночи в озере, а затем выбралась на берег и повалилась навзничь на траву.

В воздухе не было ни звука, угасла золотистая луна, исчезли звезды, померкли краски, скалистые кручи, окутанные туманом, казались бледными и тусклыми, как холодный металл. Только у самых вершин встревоженно толпились густые облака; какая-то невидимая сила то растягивала их, то теребила, порой от плотной массы отделялось белое облако и всплывало в прозрачную высь. И чем выше оно поднималось, тем сочнее окрашивал загадочный свет его зыбкие контуры, выделяя золотую кромку. Приближалось солнце, его ещё не было видно, но в неспокойном дыхании атмосферы уже ощущалось его тепло.

Ни один человек, пусть даже живущий на самой далекой, самой голой морской скале, не имел права жаловаться на однообразие ландшафта, пока он ещё был способен поднимать глаза к небесам. Ибо в небе каждый миг рождается новая картина, и новый мир — в каждой лужице на скале.

У меня кружилась голова, подергивались и пульсировали веки, жгуче саднила обветренная кожа. Но несмотря на все эти болезненные ощущения, никогда я ещё не ощущала так остро легкость и упругость своего тела, как именно в эти минуты, когда им овладела безмерно сладостная хмельная усталость. Открытая горячему солнцу и порывам свежего утреннего ветра, овевающего меня со всех сторон, погрузив пальцы в душистую траву, я то созерцала облака в невообразимой лазури, то скользила взглядом по сияющей озёрной глади. Я лежала, словно оглушенная, грезя и бодрствуя одновременно, и наслаждаясь необычайным приливом душевных сил и стихийной мощью природы.

Ко мне приходили видения.

Я безвольно погрузилась в тёмный, глубокий водоворот, на ту недосягаемую глубину, где происходило полное растворение сознания.

Мерлин видел будущее так, словно оно уже случилось и не требовало никаких иных трактовок кроме одной единственно верной и очевидной. Смотри себе и запоминай. Мои же видения были лишены ясности. Я наблюдала за тем, что уже происходило, видела то, что только произойдёт, или то, чего никогда не случится.

«Незачем об этом думать, какое мне дело? — отвлечённо думала я. — Ни о ком сейчас не хочу знать, хочу быть только наедине с самой собой!».

Я лежала так час или два, пока солнце не начало обжигать мне губы и щёки. Поднявшись, я поспешно оделась и набрала букет из усеянных крупными каплями росы веточек и цветов — можжевельник, шалфей, полынь, — и отправилась обратно в таверну.

Нужно было шагать поживее, дабы взбодриться и отогнать остатки тяжёлого сновидения. Наверх, наверх! По извилистой дорожке подъём казался нетрудным, шагалось легко, но я вдруг неожиданно даже для самой себя свернула на другую тропу, ведущую к дому, и с радостным изумлением ощутила, как послушно пружинили ноги в коленях, как эта тропа с плавными поворотами и легчайший воздух словно сами несли меня в гору. Леса стряхнули туман со своих прядей, заблестела далёкая, кривая, как восточная сабля, река, а меж зубцами вершин, внезапно прорвался золотой поток жаркого солнца. Великолепно!

Я пребывала в восторге от зрелища, но азарт восхождения, охвативший меня, не терпел перерыва, и, опьяненная порывом, я шла всё дальше и дальше, не зная, сколько времени уже прошло. Я вновь свернула в сторону от тропы и вскоре оказалась у обрыва, с которого спрыгнула когда-то, должно быть, тысячу лет тому назад.

Мерлин говорил, что боги не позволяют людям помнить самые горькие подробности пережитого страдания, — это знак их милосердия к ним. И я не помнила ничего из того, что пережила в тот день. И впервые ни о чём не жалела. Двойственность натуры необязательно должна быть мучительной. Всё, что случилось со мной, отвечало моей природе. Если я страдала, то причиной тому была я сама. Жизнь среди людей открыла мне то, что мир прекрасен, если прекрасен ты сам, и что невозможно получать, не отдавая. Да и давать-то следовало, не ожидая, что ты получишь что-либо взамен.