Мне следовало поднести ему ложь в своих ладонях и дать вдоволь напиться ею. Потому что он, бросив всех своих товарищей перед решающей битвой, пришёл ко мне за благословением, отвлечением и твёрдым обещанием. Я должна была дать слово, но вместо этого упрямо стискивала губы и молча принимала его в себя. Мои белые ноги казались ещё белее на фоне тёмно-зелёной травы, я плотно стиснула их и выгнулась под Артуром, запрокинув голову.

Из изумительнейшего, просветлённого мгновения в моей жизни возникло другое, самое ужасное и невыносимое.

В любви между мужчиной и женщиной всегда бывает одна минута, когда любовь доходит до своего зенита, когда в ней нет ничего сознательного и рассудочного. Достигнув своего предела, эта любовь уже никогда не возрастёт, отныне она может только неизменно убывать.

Никогда мне не покинуть своего озера, не пойти туда, куда вздумается, и не стать той, кем захочется. Лето было на исходе, вскоре вода сделается стылой и мёртвой. И я вместе с ней. Дева Озера всегда пережидает зиму в своём царстве — на тёмном дне и под толстой коркой льда.

Я открыла глаза и снова отчетливо увидела над собой листву и высокое небо. Внезапно звуки стихли, все движения прекратились, и на лице Артура появилась напряжённая морщинка. Я судорожно сдавила его плечи, не сводя глаз с позолоченных и обагренных облаков.

Весь этот долгий летний день я была совершенно счастлива, а внезапное болезненное осознание невозможности этого счастья только усилило его. Лучше было насладиться последними мгновениями затихающей песни и попрощаться с ней с душой, умиротворённой, как воздух после зноя.

Артур прижался лбом к моему подбородку, и я обняла его, чувствуя, как в такт дыханию вздымается и опускается его широкая взмокшая спина.

— Почему я люблю тебя так только сейчас? — глухо прогудел он куда-то мне в шею. — Почему не раньше, когда я был свободен от всех оков?

— Мы никогда не были свободны, — мой голос звучал спокойно и несколько устало. — Ты и я, мы — рабы собственного предназначения.

Я вспомнила ночь во время бури, проведённую в таверне, когда мы плечом к плечу сидели перед огнём, оба мучимые дурными предчувствиями и явственно ощущавшие на себе холодное дыхание будущего.

Тут мои руки, всё ещё лежавшие на его плечах, взметнулись и, прежде чем я сама успела осознать свой внезапный порыв, крепко обхватили его голову. Страстным, порывистым движением я прильнула к Артуру и прижала его рот к своим губам так горячо и жадно, что зубы коснулись зубов. Ни разу в жизни я никого не целовала так исступленно, так отчаянно, как этого мужчину.

Говорят, что взаимная любовь между людьми есть основной закон жизни человечества. Но бывает такая любовь — не часто, но всё же, — которой не следовало бы случаться, губительная, с самого своего начала неустанно стремящаяся к трагическому завершению. Такой любви надо противиться, избегать и прятаться, едва почувствовав опасность, ибо это вовсе не дар, а цепи. Любить так лучше издали. Скитаться и всюду думать о несбыточном и неисполнимом, тосковать, погибать и растрачивать себя, но ни в коем случае не быть в непосредственной близости с тем, кого любишь, дабы не погубить себя и его из-за безумной, злосчастной страсти.

А мне всё было мало. С какой-то хмельной силой я обнимала его, пока у меня не перехватило дыхание. Наконец я ослабила объятия и вновь откинулась на траву. Артур как завороженный посмотрел мне в глаза, а затем сам привлек меня к себе. Самозабвенно, с бессильной яростью он покрывал поцелуями мои щёки, губы, глаза, лоб, всё сильнее становился его натиск, всё жаднее и жарче делались его объятия, но вдруг по его телу пробежала судорога, и он отпустил меня. Его глаза засияли торжествующим блеском, а я, быстро отвернувшись, прошептала в изнеможении:

— Иди же. Твои друзья устали ждать.

Артур откинулся на траву, подложив под голову руку.

— Подохнуть я всегда успею, — ответил он, и я почувствовала, как в груди начало зарождаться привычное раздражение. Артур снова вернулся к легкомысленному тону, к своей излюбленной манере дразнить меня.

Я толкнула его локтем в бок, и, запахнув плащ, села на траве. Перед глазами на мгновение сделалось темно, желудок свело от голода.

Потянувшись, Артур поднялся следом.

— Вчера ночью к нам пришёл какой-то скиталец в белом плаще, — сказал он, небрежными движениями завязывая шнуровку на поясе своих штанов. — Вызвался сопровождать нас до самого замка Вортигерна.

Я почувствовала, как между лопаток побежали мурашки.

— Он назвался Мерлином, — продолжал Артур. — Я не узнал его. Он был молод.

Я ощутила его пристальный вопрошающий взгляд на себе. Теперь когда он знал большую часть легенд, он не мог не думать об истинной природе моей связи со стариком, когда-то взявшим меня на воспитание.

— Он стар, как мир, — сухо ответила я, не глядя на него. — Вы можете доверять ему и следовать всем его указаниям. Скажи мне вот что, — тут я наконец обернулась и встретила недвижимый, устремлённый на меня взгляд Артура, — он позволил тебе оставить отряд и отправиться к озеру?

— А я у него и не спрашивался, — с вызовом ответил он, вскинув подбородок. Его глаза, ещё недавно сверкавшие воодушевлением, стали жёсткими, брови опустились и сошлись на переносице.

Это проявление ревностного покровительства, которое польстило бы любой другой женщине, во мне вызвало лишь горечь и недовольство. Мерлин, обретший свой истинный облик после пробуждения силы Экскалибура, явился к Артуру как живое напоминание, что последний – всего лишь человек, слепой последователь своей судьбы. Я представила, как Артур, взглянув в бесконечно прекрасные, всегда безмятежные, как море в штиль, синие глаза мудреца, ощутил своё бессилие, гнев и озлобленность животного, запертого в клетке. Может быть, он и не осознавал в полной мере, но всё же, вероятно предчувствовал, что он – лишь инструмент в руках высших сил, орудие сопротивления, что он давно не хозяин сам себе и никогда им не будет.

Вот почему он пришёл сегодня, брал меня с пылкостью и необузданной жадностью, вот почему с неистовством требовал обещания ждать и помнить его, вверить себя лишь ему одному и быть только его. Я понимала, что его враждебность — не что иное, как отчаяние человека, простившегося со своей прежней жизнью и внезапно застигнутого чувством, которому не было суждено состояться.

«Прекрати мою агонию».

«Скажи мне хоть что-нибудь».

Ничего не мог получить Артур из того, что он так желал.

Мы вновь ожесточились друг против друга. Я не сочувствовала его уязвлённому самолюбию, весть о появлении Мерлина застала меня врасплох. Ясно представив себе, как он провожает печальным и смиренным взглядом будущего короля, отправившегося ко мне с известным намерением, я ощутила прежние стыд и вину.

О, Мерлин, несчастный мудрец, чьё непрерывное страдание никогда не мешало ему оставаться справедливым и чутким. Ни разу не оказал он противодействия моему извечному стремлению к беспутству и греховности, ни разу он не отверг меня из-за моей подверженности к слабости плоти, ни разу не затаил он злости на очередного моего возлюбленного и не привёл его к гибели. Великое терпение его сердца было одновременно и добродетелью, и проклятьем, ниспосланным ему, дабы отравить невыразимым горьким страданием вечную жизнь.

Жалость переполнила моё недавно обретённое живое сердце. Какая это невыразимая мука – любить того, кто никогда не полюбит тебя в ответ. Но есть и другая, вероятно, более жестокая пытка: быть любимым против своей воли и не иметь возможности обороняться от домогающейся тебя страсти.

Шорох шагов отвлёк меня от раздумий. Артур, уже полностью одетый, приблизился ко мне. В узком пространстве между ним и мной в неподвижном воздухе всё ещё висело молчание. Оно росло, ширилось, затем принялось теснить нас обоих. По прерывистому дыханию Артура, по движению его кадыка, я видела, что молчание сдавливало ему горло. Пройдёт мгновение или ещё одно, и молчание задушит нас обоих, если кто-нибудь не разорвёт его словом, не уничтожит гнетущую, убийственную пустоту.