И тогда что-то внутри меня встрепенулось. Не застывшей ли печалью было наполнено моё тяжёлое мёртвое сердце, пока Артур не появился у моего берега? Не оттого ли в тот же миг покинула меня всякая тяжесть — потому что он только лишь — только лишь! — взглянул мне в глаза?

— Скажи мне, Вивиан, — упрямствовал он. — Скажи же хоть что-нибудь!

Я поцеловала его, губы его были сухими и горячими, и они тут же раскрылись, будто вбирая влагу, но без жажды, без прежнего натиска и страсти. Я ощутила себя полной томления, и тогда я прильнула к нему всем телом.

Не впервой мне было дрожать в его объятиях, балансировать на границе двух стихий, любить его и принимать любовь, не нуждающуюся в признаниях, которые только притупляли чувства.

— Ни о чём у меня не спрашивай, король, и ни к чему меня ни принуждай, — ответила я, прикрыв глаза. — Ты лучше люби меня, люби так, чтобы я забыла о стыде и не слышала гнева волн за твоей спиной.

Как зачарованная, наблюдала я за приливом крови к его щекам и шее, трепетанием век и пульсацией жилки на виске. Я прикоснулась к ней губами, а затем обхватила Артура за плечи и стала целовать в губы, в нос, в щеки. Я больше не мучила его и не сопротивлялась его напору. Я испытывала радость в своём непротивлении, вверяя тело крепкому и надёжному объятию и совсем-совсем не боролась с ним. Меня постепенно охватывало новое переживание и словно во сне я ощущала, что этот день, мужчина и природа слились в одну необъятность, отдаться которой я так спешила.

Что это была за близость! Она была так насыщена борьбой, опьянением, страстью, гневом и любовью, что показалась мне вечностью. В эти минуты, часы, годы, столетия человек сражался за мою жизнь, за память, за отзывчивость, за пылкость и остервенение. Прежде и сам потерянный и пропащий, он с какой-то исступлённой и необузданной жадностью бился с женщиной за неё саму.

Никогда прежде мне не доводилось так остро чувствовать горячую жизнь и упиваться каждой её каплей.

Что же это была за близость…

========== viii ==========

- 1 -

Сначала я убеждала себя, что это был всего лишь очередной сон, только более легкий, более прозрачный, в который я погрузилась после прежнего удушливого забытья; но сквозь сомкнутые веки я видела яркий, режущий солнечный свет, сверху доносилось деловитое щебетание птиц, шуршание ветра, пробегавшего по ветвям и шелест взбудораженных листьев. Тут на меня пахнуло тяжёлым, удушливым воздухом, и я поняла, что не сплю, что всё это явь.

Мои обостренные чувства уже не допускали обмана, я ощущала мягкость травы под собой и то, каким колючим был плащ, под которым скрывалась моя нагота.

Артур лежал на спине, его тяжёлая голова покоилась у меня на животе. Прежние, искажённые страстью, сведенные судорогой черты были сметены. Теперь у него было совсем другое, почти детское, мальчишеское лицо, светившееся ясностью и чистотой. Светлые пряди мягко падали на разгладившийся лоб, губы, вчера закушенные и стиснутые, почти улыбались, а ровное дыхание лёгкими волнами вздымало грудь.

Я смотрела материнским взглядом на него, на мужчину, вернувшего меня к жизни, и всё страшное и непостижимое вдруг обрело смысл. Меня покинули стыд и все опасения. Я испытывала радость, гордость при мысли, что отдалась ему, доверилась и позволила себя спасти, испытав при этом, возможно, ещё большие муки, чем тогда, когда умирала.

Я принесла себя в жертву и была вознаграждена за это блаженным ощущением чуда и святости. В слитном порыве бросившись в пропасть, мы оба, и я, и Артур, вышли из этого смертельного поединка преображенные, с новыми помыслами, с новыми чувствами.

Мои руки начали блуждать от его висков к макушке, ероша волосы. Артур повернул голову и взглянул на меня. Его глаза больше не выражали горячности и вожделения, ушло из его взгляда благоговение перед моей невинностью. Он получил то, чего желал, он победил. Теперь он смотрел с радостной и вместе с тем почтительной благодарностью.

В сущности, наши глаза, смотревшие друг на друга, не переставая спрашивали: «Можешь ли ты любить меня, мою природу, мои грехи?» и отвечали: «Могу».

Как хорошо было чувствовать себя переполненной счастьем и приятным волнением в этот сияющий августовский день, быть одновременно и усталой, и взбудораженной, не в силах ни спать, ни сосредоточиться на чём-либо серьёзном. Я ощущала приятную ломоту в мышцах и саднящую боль между ног, но даже это принимала с благодарностью как ещё одно подтверждение того, что я пробудилась и ожила.

И, словно отражая это просветление чувств, всё кругом праздновало избавление от злых чар. Озеро, ещё недавно такое грозное и нетерпеливое, теперь было тихим и ясным. Над ним чуть слышно дул ветерок, напоенный тысячами запахов, и мне чудилось, что его песня была предназначена мне одной. Я находилась в том состоянии, когда от избытка чувств всё — и природа, и человек — кажется хорошим и вызывает восторг; когда хочется обнять каждое дерево и гладить его, как гладила я сейчас своего возлюбленного; когда в груди становится слишком тесно и ты жаждешь излить душу, отдать всего себя — только бы с кем-то поделиться, кого-то одарить избытком своего счастья.

Никогда ещё мы с Артуром не болтали так долго и столь дружески непринужденно, как в эти часы, светлые, будто голубой шелк раскинувшегося над нами ясного неба. Это был водопад слов, бурный, клокочущий, неиссякаемый. Голос мой окреп и обрёл прежнюю уверенность, а настроение ни разу не омрачилось мыслью о том, что Артуру нельзя было надолго задерживаться здесь со мной, что ему нужно было отправляться в путь.

В какой-то момент он вдруг умолк и приподнялся, опершись на локоть. Как приятно было смотреть на него: опаленное солнцем лицо, растрёпанные волосы, рубаха навыпуск и непобедимая энергия воли, отражавшаяся в каждом его движении и даже в обездвиженности.

Взгляд Артура умаслился, а губы дрогнули в хитрой улыбке. Я поняла, что жажда обладания, ещё недавно утоленная, вновь возымела над ним власть. Он брал женщину сопротивлявшуюся, ожесточённую против него, упрямую, скованную и бесконечно холодную, а теперь хотел овладеть новой, той, которую он только что создал сам, — мягкой, разнеженной и отзывчивой. А я не чувствовала в себя сил ни отказывать ему, ни потакать. С ленивым любопытством я наблюдала за тем, как он, сев на колени, откинул полы плаща и обнажил мои ноги.

Он поцеловал внутреннюю сторону моего бедра, затем двинулся выше; его борода кололась, и я извивалась, уворачиваясь от поцелуев. Я ощутила вдруг какие-то вибрации в своей груди, дрожь, которую нельзя была унять, и вскоре с радостным удивлением поняла, что это был смех, подлинный смех беззаботной юности, какой вырывается наружу от счастья и лёгкости, от одного только осознания того, что ты живёшь на белом свете.

Артур засмеялся в ответ. Он развёл мои колени в стороны, раскрыв плащ, затем, наклонившись, поцеловал дрогнувший живот и под грудью и приник к ней ухом.

— Говорила, что мёртвая, что ничего тебе не нужно, — весело прошептал он. — Видела бы ты себя сейчас. Как румяны твои щёки, как ты отзываешься мне, как отчаянно и неистово бьётся твоё сердце.

Я сомкнула ноги за его спиной, мышцы отозвались ноющей болью. Дышала я отрывисто и со всхлипами, не переставая удивляться тому, как наслаждение может так тесно переплетаться с мукой.

— Не забывай об этом. Никогда не забывай, — выдохнул Артур, подхватив меня под бёдра. — Обещай мне, что будешь помнить обо мне. Я вернусь за тобой, ты только дождись меня, Вивиан.

Когда он поцеловал моё обнажённое плечо, когда он вошёл в меня, обещание едва не сорвалось с моих губ, ведь так легко было солгать в эту минуту, сказать ему то, что он хотел услышать, дать тысячи обещаний и принести тысячи клятв.

Он, король, раз за разом разбивавшийся о мои берега, теперь даже не располагал временем, чтобы как следует отпраздновать свою победу. Нужно было отправляться на новую войну и биться за нечто большее, чем месть; принять бремя, ежечасно, ежеминутно напоминая себе, что оно того стоит, смириться со своим предопределением и следовать ему, лишь изредка решаясь на передышку, находя себе отдушину в чём-либо, прячась и тогда, только тогда становясь самим собой.