И тогда я поняла: король обозначил свои границы.
Затем он вернулся ко мне, крепко сжимая рукоять меча. Я невольно отшатнулась. Кто знает, что было у него на уме, у него, полного какого-то тёмного желания, отравленного мыслью обо мне? Я внутренне вся подобралась и разыграла равнодушие в то время, как мой оживший ум начал лихорадочно оценивать сложившуюся обстановку.
Я была насильно отрезана от своей стихии и выброшена на берег, как рыба. Застигнутая в момент своей уязвимости, я оказалась один на один с мужчиной, которого почти не знала и не хотела знать. Взглянув на него, я увидела вблизи его лицо — такое, какое и боялась увидеть: живое, открытое, свидетельствующее о страстной и решительной натуре. Он смотрел на меня с жадностью и нетерпением. Я была едва ли не обнажена перед ним: мокрая ночная рубашка липла к телу, разорванный ворот оголил плечи.
Его же тело казалось каменной крепостью. Крепкие кости, развитые мускулы, настоящая медвежья сила. Каждый нерв был натянут: гибкий и твердый, как восточный клинок, он вместе с тем обладал максимальной способностью вибрации; все органы чувств были полнозвучными и проворными. Нигде не было пробела, недостатка, трещины, недочета в его жизненной силе, в его здоровье. Он — сама Жизнь, и я ощутила это с такой потрясающей силой, что на глаза вдруг навернулись счастливые слёзы.
Затем он решительно приблизился ко мне, вонзил остриё меча в землю, и, опершись на него, как на посох, вдруг опустился передо мной на колени. Не под тяжестью неподъемного бремени он сделал это и не от усталости, а по своей воле, признавая тем самым меня и мою природу, поклоняясь ей и воспевая её.
— До каких пор ты будешь испытывать меня, Вивиан? — спросил он, взглянув на меня из-под густых ресниц, слипшихся от воды.
Так дико, так стихийно прозвучал этот вопрос, этот взрыв подавленного чувства, будто из надтреснутых губ жаждущей земли раздался этот возглас. Горькая нежность поднялась к моему сердцу.
— Я взываю к твоему милосердию, к твоей чуткости, — хрипло продолжал Артур. — Прекрати мою агонию.
Он мучился, ему казалось, что со мной необходимо было говорить, и тревожился, что не сумеет вымолвить ни одного нужного слова, и я исчезну, и он никогда меня более не увидит.
Мне было трудно держаться на ногах, отвыкших от земли, без поддержки упругой и ласковой воды, а потому я наклонилась и оперлась на крепкие, массивные плечи мужчины. Артур во встречном порыве обнял меня за бёдра.
— Я, повергнутый, склонил свои колени пред тобой, — выдохнул он и опустил голову.
Откуда взялись эти слова, показавшиеся мне знакомыми? Мерлин ли вложил их в его уста как последнее строгое требование опомниться, или же старый мудрец предвидел эту встречу, зная, что извечно грешная плоть вновь превознесётся над зыбким и кичливым духом и ничто на свете не сможет помешать этому?
Не помня себя от волнения и стараясь унять дрожь, я наконец почувствовала возможность заговорить. Голос мой зазвучал не громче шёпота:
— Возьми меня на руки и отнеси обратно в озеро.
Слёзы вдруг потекли из моих глаз, оставаясь незаметными на мокром лице. Мне вспомнилось, что прежде я стремилась жить среди людей, однажды даже родилась человеком и тогда-то ясно осознала: люди нуждаются друг в друге — даже когда мнят себя врагами, — и что сладостно быть любимой ими.
Как жаль, что я пожертвовала своей человеческой жизнью ради сонной вечности, мрака и воды, пускай это и было моим предназначением.
— Нет, — спокойно, но твёрдо ответил Артур. — Я не отдам тебя ему.
Тогда во мне взвилось какое-то глупое упрямство, отголосок прежнего сопротивления. Я принялась выворачиваться из объятий Артура, а он как будто только этого и ждал. Он нуждался в последнем витке борьбы, в этом слабом отпоре, в вялом противодействии, которое я ему оказала и в котором уже отчётливо ощущалось признание его победы.
Между мужчиной, открыто заявившим о своём чувстве женщине, и этой женщиной всё становится накалённым, таинственным и опасным, даже воздух.
Он окружил меня магнетическим пламенем своего желания, он хватал меня за бёдра и целовал живот, и ниже. Волнение и бессмысленное возмущение бессилия обуяли меня. Я дрожала всем телом, а он старался унять эту дрожь, сжимая мои ледяные ладони сперва бережно, а потом всё пламеннее, со страхом и страстью целуя мою сорочку, мои колени.
— Кто ты такой? Что ты такое? — шептала я. — Перестань! Перестань! Я не живая, я утопленница. Не нужно этого. Я мёртвая, ничего мне не нужно. Перестань!
Но он продолжал целовать меня, несвязными словами говоря что-то о своём ожидании и неуёмной тоске, о страсти и печали.
— Что ты сделала, Вивиан? — спрашивал он. Его слова касались меня, точно вздохи. — Что ты сделала?
Я ощущала торопливые прикосновения, поцелуи и свои собственные слезы, но внутри, звеня и гудя, проталкивалась по венам кровь, и в ушах стоял неистовый гул, точно перезвон колоколов. Потом все исчезло в тумане. Очнувшись, я услышала треск ткани, теперь мои ноги были обнажены. Как сквозь густую пелену увидела я иступлённое лицо и дикие глаза, обращённые ко мне.
Никогда я не подозревала, сколько соблазна было заключено в могуществе мужчин, перед которым не может устоять ни одна женщина, посвященная в тайны любви. Не знала я, сколь неотразима властная сила мужчины, не знала, какая в ней была неизъяснимая услада, покоряющая женщин вопреки их воле.
Всю свою долгую жизнь я любила Мерлина любовью смиренной дочери, и это чувство, тихое и безопасное, грело меня в бесконечные часы одиночества. Грело, но не обжигало, поило, но не утоляло жажду. Верность Мерлину соседствовала в моей душе с рассудочной сдержанностью, хладнокровием и внутренней скованностью.
Но теперь железная узда, в которой рассудок и стыд держали мои самые буйные страсти, порвалась, и мне казалось, что я таяла и растворялась в бездумном блаженстве. Я ощущала объятия горячих рук, настойчивые касания, волнующие слова, музыку, звеневшую в крови; всё тело моё трепетало, как натянутая струна, сорочка жгла, и хотелось сбросить все покровы, чтобы нагой глубже впитывать в себя этот дурман.
И я чувствовала, как этот мужчина был весь обращён ко мне, как благодарно и восторженно тянулся он навстречу, как никто и никогда прежде, как крепко он прижимал меня к себе. Я не двигалась и молчала. Мысли мои бродили ярко и беспорядочно, я ощущала тёплую и влажную землю под ногами, бессильную, знойную и пылающую природу, и изнывала в трепетной жажде освобождения.
А он всё целовал меня и целовал, и прикосновения его напоминали нечто когда-то уже испытанное, но позабытое — бессильное, спокойное, полное упоения и жажды. Мне казалось, будто передо мной склонился весь огромный истомленный мир, будто жар, которым пылали щёки Артура, был испарением полей, будто его твёрдой и крепкой грудью дышала сама земля.
Затем за разорванный подол сорочки он потянул меня вниз, к себе. Я тяжело опустилась, согнулась и болезненно застонала в цепких объятиях.
— Всё правда, — прошептал Артур. — Теперь я знаю. Всё, что о тебе говорят, — правда. О бессилии, которое испытываешь перед тобой. Если ты кого выбрала, то нет ему спасения. Ты меня выбрала, не так ли? Ты меня захотела.
Всё то же молчание было ему ответом. Он привлёк меня к себе, он тряс меня за плечи, он впивался пальцами в мои руки, он хотел заставить меня сознательно отдаться ему. Он словно кричал: «Почувствуй меня! Я тоже горю, я тоже страдаю! Услышь меня, услышь!».
Странно всё это было. Постепенно росло моё нетерпение, всё сильнее разгоралось любопытство. Без сопротивления я приникла к нему, вдохнула влажный аромат его кожи, коснулась губами выпуклого шрама над бровью. Когда он попытался поцеловать меня, я отклонилась. Тогда он принялся сдёргивать мокрую ночную рубашку с моих плеч, а она всё противилась и упрямо липла к груди.
— Ты тосковала по мне в своём озере? — спросил Артур. Не стерпев, он схватился за края моего ворота, развёл локти в стороны и разорвал тугую ткань до самого пояса. — Скажи да, потому что я тосковал по тебе всё время.
