— Ну и пусть гады жрут друг дружку, скорее землю очищают для правильных людей.

Святовы заволновались.

— Наседку подкинули? За кем подслушивать хочешь, Васька? — сказал Дрон. А Прон в политику ударился:

— Дождался от своих в морду ширка. Бить тебя надо. Через вас народ обессилел. — Прон помахал кулаком перед лицом Сынкова, успокоился.

На допросе Сынков будто бы считал себя невиновным и держался как хозяин. Смешон был этот хозяин с напрочь вынесенными передними зубами с первого же удара неким Митрием Фомкиным. Будто бы свели с ним личные счеты: подняли за руки, за ноги, посадили на кирпичный пол. В камере Сынков лежал пластом, обмякнув, кровь стекала с уголка рта. Совсем присмирел.

— Эх, Вася, долго будешь выхаркивать себя кровью, — сказал Прон.

Татарин обтер рот Сынкова, спросил, за что он сидит, и, когда Василий, пожимая плечами, заговорил о своей невиновности, на лице татарина выступило презрение.

Братья Святовы стали уговаривать Сынкова бежать вместе с ними.

— Терпи, Вася, выйдешь на волю, сразу не давай ходу приголубленным каракулевым мерлушкам, а потихоньку живи на них.

— Я не вор, братцы, не вор.

— Не переживай, Васюта, все воруют, только не каждый попадается, да не всяк догадывается о себе, что коробчит, — сказал Дрон, а Прон добавил:

— Не тот дурак, кто признается, а тот, кто отказывается от дурацкого звания. Разумей, Вася. Слышь, Дрон, а ведь Васька и вправду не украл — воров ныне не бьют на допросах… Не запутался ли по другой линии? Тогда нам непопутно. Мы подбираем, что плохо лежит, а на собрания аккуратно ходим и кровь пролить за державу готовы всегда.

Братья покурили, дали Василию курнуть и запели на церковный мотив:

Умер Василий во время допроса, однако успел подписать признание в том, что поморил ягнят со злым намерением.

— И Филя с Аленой поминают Васю за упокой, — сказал Терентий. — Давай и мы помянем… — Терентий перекрестился, шепотливо творя молитву. — Утишь сердца человеков…

Палага зажмурила левый глаз, а правый, искусственный, был красивее живого и даже обманчиво более зоркий и смелый.

Терентий хотел и робел спросить ее, где и как окривела. А она запросто поведала, будто речь шла не о потере глаза, а пуговицу обронила…

…В Памирских горах перестрелка была… Как толкнуло ее в плечо, помнила Палага, а как очутилась распластанной на скале — не знала, не помнила. Чуяла: жарко палит солнце прямо в лицо. В глазу — как стекло толченое, режет немилосердно. Глянула — топчется на ее груди черная птица, на клюве висит глаз, зрачок глядит недоуменно. Глаз — ее. Из последних сил закричала, подняла руку и закрыла глазницу…

Ознобом и жаром разливалась лихорадка по всем суставам от ноющих ревматических ног до контуженой головы. И Палага все пыталась заткнуть сквозную щель в душе, загнать тоску в темный угол — пусть сумасшедше мечется, не отравляя жизни.

Тоска эта имела образ плешивой крысы с глазами цвета керосина в сумерках.

В жару мерещился Палаге какой-то странной смещенности мир, сотканный из окопов, плоских болот и знойных песков за Сулаком. Смуро затаилась в барханах та самая плешивая крыса с глазами цвета керосина в сумерках. Она вышла из-под власти Палаги и что-то задумывает свое.

Развеселились на ромашковых лугах нарядные, детски чистые люди, давние жители Палагиной души. И Палага, торопясь, говорит и говорит проникновенно о любви. Но холодным неживым ветром потянуло с бархана. Плешивая крыса повела усами и давай печатать на песке свои хворые следы… И все вокруг Палаги, и все ближе к ней… У нее предназначение: умирая, губить все живое. Видишь, бацилла простейшая повелевает ею, хочет единолично и безраздельно хозяйничать на земле.

Предсмертная немота обескрылила птиц, обезножила зверей и людей. Не то барханы красно отливают на закате, не то могильными курганами зачервонела исхолмленная за Сулак-рекою степь…

И дроглая, качаемая ветром собака, нацелившись носом в меркнущее небо, следит одним глазом за воздетыми к луне руками старика с косым лезвием бороды.

То ли в молитве кособородого старика мало огня и веры и бог давно скончался в до изморози высветленной душе его, но только чудес не совершается и не совершится.

В горячечном недуге Палага с горькой усладой перешагнула в мир иных измерений — почему бы не стать бессмертной? Только голова болит, и бессмертие — плохое лекарство…

— Пить-пить-пить…

Рябое лицо Микеши, спутника по возвращению, склонилось над нею. Татуированная рука клонила баклажку к ее губам.

— Выпила, давай закусывать… Глядеть на тебя — сердце мрет.

Камень похитнулся на берегу мутной реки. Надпись — тут под крепостью погибли предел-ташлинские молодцы, посланные императором Павлом в Индию. Поцеловала камень. И ушли с Микешей дороги строить. А потом потянуло на родную землю…

— Ладно, Палагушка. Давай поужинаем. Как мусульмане в рамадан по ночам…

Палага ела по-особенному: тарелку держала на коленях, вроде уткнулась в нее, и уши вроде шевелились.

А когда поужинала, стала улыбаться, будто младенец, начавший соображать, ни зла, ни огорчений не помнила, не знала.

— Кем же ты мне доводишься, девонька?

— Племянница, дядя Тереха. Двоюродная, правда. Он светло любовался ее статью, и все более отдаленной родственницей казалась она ему.

— Ох, как ты ладно мне на душу легла. Только брат Андриян знает да вот еще тебе откроюсь: оба моих сына сложили головы на войне. Снохи повыходили замуж. Перед чужими я хвалюсь бодро: дети живы и прославлены. Мне легче помереть, чем порадовать Елисея Кулаткина нуждой-бедой. И ты, девка, не роняй себя ни тужилью, ни злобой. Пусть горе-злосчастье не ущипнет нас. Давай, лапушка родная, радоваться. Пока не старуха, взвеселись.

Для бабьей радости было в Терентии всего вдосталь — стать, вольный упругий шаг, свежий голос, внимательность к ее жизни. Не заигрывал и не выламывался. Слушал Палагу серьезно и сочувственно.

Голосисто вперегонки пели полуночные петухи. С реки вязко тянул мягкий ветер. А в избенке около шорной Терентий и Палага все еще пили чай, неторопливо наметывали на живушку свою жизнь в прогоркшей степной полынью ночи.

Терентий слил в стакан густой, как сусло, чай, подал Палаге.

— Живи у меня, не помешаю. Буду тебе родителем и покровителем. Мне ведь тоже помирать в одиночестве неохота.

— В доме Василия Агния, что ли, живет?

— Живет ни вдова, ни мужняя жена Ольга. И как все получилось! Агния выскочила за Мефодия, усыновил он Ваньку… Филя говорит: с перепугу Мефодий взял Агнию… Ну вот, Ванька пропал. И как пропал-то! Гулял на своей свадьбе с этой Олькой и исчез. Скорее всего утонул в Сулаке. Зимний ледостав был…

— Знать, невеста таковская, коли топиться убежал.

— Нет! Олька с загадкой, фактуристая. Крепко живет, но несчастная, на мой пригляд. Болтают: веселый гармонист Мефодий Ванькину невесту до беременности довел. За полсотню перевалил, а все средь молоди пасется…

— Хочу взглянуть на дом Васи, пока темно.

Терентий поправил фуражку, встал во всю широкую стать — даже сутуловатость молодецкая, хваткая.

— Пойдем, Палага, вольная душа.

— Я одна.

На свежаке она вздохнула до хруста в груди.

Терентий проводил ее почти до дома, припоздало светившегося окнами, погладил ее голову, и пальцы припомнили выпуклости, бугры (лихая была девчонка — скакала на конях, падала), а наткнувшись на новый шрам, вздрогнули.

— Умаялась ты, Палагушка.

— Ничего. Перелиняю душой. Как птица пером. Как змея выползу из кожи. Жить охота, дядя, жить!

— Поди сторожко по земле.

Мефодий увидит.

— Увидит неположенное, ослепнет. Я один глаз потеряла, он на оба потемнеет чернее ночи.