Вернувшись из конторы домой, Мефодий по привычке встал за верстак в сарае. Мастерил он книжную полку своей соседке Людмиле Узюковой — жили в одном двухквартирном доме, по три комнаты на каждого. Узюкова попросила соорудить не обычную полку-стеллаж, а что-то вроде вделанного в передний угол киота с закоулочками, выступами, напоминающими староверческие молельные сооружения. Посмеиваясь снисходительно и ласково над прихотью Людмилы, он перенес все готовые детали в ее квартиру и при помощи хозяйки сшил их. Потом помог ей заставить все эти закутки книгами, керамикой, транзистором, медным складнем, пудреницами и духами.

Мефодий прозревал: Людмиле Узюковой временами было скучно от образованности, от многочтения газет и журналов, от слушания музыки и рассматривания выставок, от совещаний и заседаний, хотя все это и было ее работой. Думал он, что скучает она и от своей бездетности. Деятельная Людмила собирала старинную мебель, одну комнату она обставила староверческой мебелью и утварью, другую — азиатской, гостиную — самой модерновой, прибалтийской поделки.

Людмила взяла племянника Серегу Пегова, надеясь воспитать в нем вкус: «При таком разнообразии у него будут возникать особенные мысли».

Сережка был сложная натура в глазах Людмилы. В сельхозинституте (она настояла, чтоб учился) он делал чудеса: подрядился убрать строительный мусор вокруг только что воздвигнутого дома и действительно убрал за одну ночь, выдав бульдозеристам, экскаваторщикам и шоферам по полусотне, и себя не обидел, самому осталось несколько косых. Однажды даже котлован вырыл за две ночи, заработав полтысячи. Но проиграл их в карты и не унывал, ведь вот физрук института проиграл профессору казенный мотоцикл и то не падал духом. В институте племянник не удержался: помешала романтическая любовь с плясками почти нагишом в обществе юнцов и юниц и даже одного зрелого жизнелюба с ученой степенью, но все еще не остепенившегося.

Серега Пегов помог тете Люде обзавестись утварью редчайшей древности, но жить перешел в саманную хатенку, отыскивая свое призвание в пастьбе овец…

Из сумочки цвета молозивого молока Узюкова достала синюю книжицу и, развернув ее, задумчиво глядела на Мефодия козьими глазами. Трудно было в короткой дарственной надписи на своей первой книжечке «Драться так драться» выразить чувства к этому сильному и, по ее наблюдениям, несчастному в личной жизни человеку. Она была уверена в своем духовном влиянии на него почти с первых дней знакомства, жалела его, и это давало ей право сочувствовать ему и руководить им с тактом полувлюбленной.

Пониже нарисованного на титульном листе дерзкого девичьего личика четко сделала надпись:

Она встала, подошла к Мефодию, держа книжку в руке.

— Кроме надписи я скажу тебе: желаю сердечного постоянства.

Мефодий вскинул голову.

— Бытовщинку пришивать некоторые наловчились, умеют использовать даже моих друзей как орудие зависти и мести, — сказал он.

Привстав на носки, Людмила плавным захватывающим движением обняла его, замерев на секунду, и тут же оттолкнулась.

— Еще я желаю тебе… довоспитать Ивана… чтоб жизнь его шла без осечек. Дорогой мой друг, сам ты запустил болезнь, по своей порядочности и совестливости. Пожалел бы, что ли, Агнию, а? Мне нелегко говорить это. Пойми меня, Мефодий! Ведь эта неотлаженность… всю душу мне переворачивает. Ну, ну, успокойся, смарать тебя сплетнями я не позволю. А со мной считаются.

Улыбаясь, Мефодий слушал ее опасливо и недоверчиво.

В дверь постучали палкой, будто кто ненароком оглоблей задел. Вошел, опираясь на батожок, поджарый, в спортивной замшевой куртке, в мягких шевровых сапогах Ахмет Туган, селекционер с опытной станции орошаемого земледелия. Он перехватил у хозяйки вскипевший чайник, заварил своей особенной смесью трав.

Узюкову и Тугана не нужно было втягивать в беседу — стоило им встретиться, как сразу же вспыхивал многосмысловой, вроде личный и вроде общественный, с намеками, затаенной привязанностью, горечью, зыбкими надеждами на примирение, давно начатый ими разговор.

За Предел-Ташлой на берегу Сулака потонула в садах и березовой роще опытная станция орошаемого земледелия. Когда-то ученые-опытники и студенты Людмила и Ахмет положили первые кирпичи в здание, посадили деревья, разбили поля для орошения. Работали лаборантами по сортам пшеницы на поливных землях. Руководил ими ученый и хитрый мужик Алексей Зеленин, втихомолку продолжавший скрещивание сортов. Он ладил со всеми, и только Люда Узюкова не могла преодолеть своего недоверия к нему: казалось ей, ученый обводит всех вокруг пальца, из амбиции не признается в своей научной несостоятельности.

«А что? И жили. На богаре урожай невелик — пятьдесят пудов, зато пшеница какая? Белотурка. Твердая. Зерно прозрачное. Лапша не расползается, калач не рассыпается, испеки его хоть со стог вышиною. Дышит! Итальянцы прямо из рук рвали на макароны. Длиннее вожжей можно делать макаронины. Лечебные просвиры стряпали. А наши к ярмарке однажды калач спекли со стожок вышиною. Встали на него двое — он, калач, присел на корточки вроде, а сошли с него, он опять шапкой распрямился. Шашкой развалили на удивление ярмарошного народа. Хлеб! Теперь не то…» — говорил мужичок, друг Зеленина, Филипп Сынков.

Узюкова вспыхнула, почуяв, что зеленинский мужичок с душком. Туган слушал разиня рот. Ученый молчал сочувственно.

Вырастили на поливном поле около четырехсот пудов с гектара, да пшеница полегла, сломалась. Забила ее желто-бурая ржавчина. Ветер не продувал. А на другом участке выступила соль.

Сигнал Узюковой о неблагополучии на опытной станции получил Мефодий Кулаткин, работавший тогда в райкоме. Приехал на собрание.

Беспощадная и прекрасная в своем молодом гневе, Узюкова громила ученого в то самое время, когда повсеместно разоблачали до антинаучной наготы генетиков-селекционеров. Алексей Зеленин куда-то исчез, Туган в качестве его выкормыша стал работать на скрепере, выравнивая дорогу, по которой ездила на машине кандидат наук Людмила Узюкова, отдавшая себя общественной деятельности.

Чья-то сильная рука выхватила Ахмета прямо с железного сиденья скрепера, перенесла в какой-то научный центр сортовых злаков. А через несколько лет он, все такой же поджарый голован, снова вернулся на станцию и уже успел посмотреть, как произрастают поливные пшеницы в Мексике, Японии, в Соединенных Штатах и у нас — на Северном Кавказе и в Поволжье. Узюкова намекнула Тугану, что и она убирала с его пути камешки, расчищая завалы, неизвестно кем дуроломно воздвигнутые на магистралях прогресса. Но Туган что-то очень уж хитро-азиатски усмехнулся всем своим лимонно-свежим лицом:

— Бик якши, Людас! Каждый должен убирать за собой.

Опытную земельку крепко взял Ахмет в свои сухие узловатые руки, только доходы пока не давала станция. Убытки приходилось Мефодию покрывать за счет богарных земель и овцеводства. Мужицкая душа Мефодия ныла и негодовала от такой несправедливости, но расставаться с колдунами науки он пока не хотел, хотя требования их становились год от года все более размашистыми.

Отхлебывая из пиалы чай, пахнувший лугами и лесом, Людмила с тонкой кокетливой подковыркой спросила Ахмета, не разбил ли он чайную плантацию на своей станции.

Ахмет листал подаренную ему книжку, с восточной витиеватостью хвалил стиль: решительность, давно утраченная сочинителями-мужчинами, и высота нравственных идеалов, до которых не подымаются мужики, нередко по-бабьему бесхарактерные. Приятно сознавать, что Люда, не в пример другим одномерным существам, не только общественная деятельница с кандидатской степенью (директор техникума), но и автор с глубоким заглядом в тайны человеческого сердца.

Оттенок степной печали в голосе Ахмета не позволял принимать его слова за насмешку. Он даже подбросил Узюковой сюжетик о расторопности заокеанской биологической разведки: с первым десантом морских пехотинцев в Японию высадился селекционер, чтобы ринуться на поле поливной пшеницы, набить солдатский мешок колосками…