А сам соскучился по нем.

Пришли, а Елисей вместе с батей Терентия, георгиевским кавалером, поднимают красный флаг над волостным правлением. Ерофей Толмачев погиб. Елисей Кулаткин стал председателем сельсовета… И как-то оживился, заиграл Елисей при Терентии, радостно и яро. И Терентий, встретив Елисея, напружинился каждым мускулом, помолодел.

— Не могу догадаться, чего хочет от меня Елисей? — донимал, бывало, Филиппа Терентий. — Разорить? Вроде смысла нету — кто будет сеять хлеб? Давит меня обложением за обложением.

— А знаешь, он любит тебя, отмечает особо.

Тут и зашел в дом Толмачевых Елисей Кулаткин, похлебал вместе с ними щей, выпил пять стаканов чаю с кусочком сахара.

— Хозяин, а что еще пудиков тридцать накинем на тебя? Не упадешь? Засеешь дополнительно?

Кулаткин знал, с кем как говорить. Филипп Сынков сразу покорялся, без нажиму. Затяжное молчание Терентия наливалось темной строгостью.

— Не упадешь?

— Уронить меня не тебе, краснобай. Согнусь я, носом землю пахать буду, но не ляжу. А если ляжу, то в могилку.

— Сгибайся, только не падай.

— Не тебе учить меня, как и сколько сеять. Добровольное дело. Хочу — пашу, сею, и вы с хлебом, а махну рукой на поле, побегу на рыбалку — и вы зубы на полку.

— Значит, городу жить на авось-небось? Вертеть городом захотел? Засевай больше. А я тебя обложу… Не все с охотой строят новое общество. Ты вот думаешь, нарочно Елисей давит, так, для разминки, а? Влезь в мою упряжку, прикинь: что стал бы делать?

— Да уж что-нибудь придумал бы… очистил бы землю от неумех, волю бы дал хлебопашцам.

— Охота вожжи в руки взять, а? Не молчи, режь напрямки.

— Руки мои прикипели к плугу, на что мне власть? По мне, лишь бы не мешали в земле копаться. Ленин-то чем хорош? Мужика понимал, надо, говорит, с ним разговаривать без крику, убеждать.

— Помолчал бы о Ленине-то! Засевай поболее, а я обложу тебя. Без охотки, а будешь строить новое общество.

Потиранили словами друг друга, разошлись: Кулаткин в сельсовет, Терентий поехал в поле. Земля была под черным паром, потом пошла в зябь, и встретила она Терентия готовой к обсеменению. Впервые в жизни он глумился над землей и над собою: засеял кое-как, не утолив ее материнской жажды.

«Надо оставить дом и уйти на Железную Гору к брату Андрияну. Земли все равно нет своей, государственная. Знать, бог решил так», — думал Терентий, возвращаясь с поля в бричке на паре сильных коней.

Пыль забила уши, отяжелила ресницы, пощипывая глаза. Пошел к речке сполоснуться. Жена, мать и парнишки работали на огороде. Он всегда чувствовал полноту и радость жизни в своей семье: старики родители голос не повышали, зря не понукали, черного сквернословия не услышишь. Вином не баловались, табаком не дымили. И дети послушные, догадливые. За вербами увидал их в разноцветных рубахах, и горькая отрешенность от жизни подступила к горлу.

И хотя вода еще не убралась в свои летние урезы, ребятишки купались, дрожа валились на теплый песок.

Подавляя свое тоскливое раздражение, он старался держать себя как всегда, веселым и деятельным. Но ему делалось все хуже и тошнее. Заложил он поздно вечером лошадей в бричку, поехал в поле и еще подсеял, погустил, не то оправдываясь перед землей, не то надеясь на постоянство жизни.

«Надо обдумать, умеючи перелопатить всю жизнь. Что же получается? Батя, царствие ему небесное, советскую власть устанавливал тут. Брат Андриян разворачивает Железную Гору. Может, мне стать под руку Елисея Кулаткина, делать, что он велит? Куда пальцем покажет, туда я кинусь, как кобель: гав-гав-гав!» — растравлял себя Терентий.

Надел расхожие штаны, рубаху, взвалил бредень на плечо, позвал на рыбалку Елисея и Филиппа. Не видеться с ними долго он не мог.

Рыбачили в пруду выше мельницы в притоке Сулака. Терентий тянул кляч по глубине, над водой поворачивая ястребиную гордую голову, шипел на Сынкова, тянувшего по береговой отмели. Кулаткин загонял рыбу, тыкал шестом с полой чугункой на конце, мутя воду. Матерые сазаны сигали через бредень — взовьется и перемахнет, со стоном изгибаясь. Серебрила бредень лишь сорога и плотва.

Измаялись, сели мокрые покурить. Облила рубаха широкие прямые плечи Терентия, штанины лопнули на длинных мускулистых ногах, и казался он крупнее, чем в сухой одежде. На Елисее сморщились портки и рубаха, волос на затылке слипся, как мокрые перья на куренке. Терентий оглядел небольшого, ладного Сынкова с огромными руками, шеей, витой из мускулов, и, гася цигарку на ладони, усеянной мозолями, как сучковатая доска, сказал:

— Давай, Филя, бросим все, уйдем в город. Там машины железные — волк не зарежет, скотская хворь не возьмет. Стой под крышей у станка — ни тебе засуха, ни тебе сеногнойный дождь святого Мокея.

— Не гожусь я для города. Силы и ума нету, — сказал Филипп. — Да тебе-то что не сидится на месте?

— Победил меня Кулаткин. Я засеял, а убирать не буду. Расстанемся скоро.

— Нет, сыматься тебе рано. Не настал момент разлуки, — сказал Елисей. — Собери урожай. Я тебя обложу, а за невыполнение опишу хозяйство, а тебя вышлю. Не сейчас. Не настал еще тот двенадцатый час.

— Никак не пойму, куда толкаешь меня? Не нужен я на земле? Скажи, где нужен? В болоте? — пойду туда, лишь бы людям хорошим годился. О господи, как сладостно понимать свою нужность!

— Ну и гордыня ты, сатана! А передо мной все равно сломаешься. У меня печать в кармане.

— Нет, Елисей Яковлевич, не дождешься. Мои предки стояли тут перед степью кочевой. Не потеряли душу. Не стали предателями, холуями, ворами. Кнутом не били и не биты.

— Читал ты книжки на одной странице, а на другую не глянул. А на другой сказано: народы дружат по классу. Сауровы мне родня — свой класс, а ты чужой. В богачи полез, дуреть добровольно начал.

— А если я все до куренка сдам в этот разнесчастный ТОЗ или в ту коммуну, дашь мне документ?

— Тебя в ТОЗ силой на аркане не затянешь. Документ? Да как же такому дать? Филя вон подтвердит.

— Ну, ну, разъясни, Филипп, — сказал Терентий.

Филипп Сынков и сам не знал: в какой затаенности вызрели семена раздора? Почему сбиваются гуси в станицы, в табуны — сайгаки, рыба — в косяки? Не волчий ли порск гуртует коров — заслонили телят, ухватами выставили рога. Маревым сном казалась ему жизнь. Все неотлаженно, временно, ждут каких-то перемен…

Тут-то, на круче, сомкнув руки за спиной, подпер синеву Андриян, брат, погодок Терентия. Бензином несло от его тупорылой машины. Вольной радостной побежкой слетел Андриян к рыбакам. Немало подивился тому, как они сидели: Филипп в середке, брат и Елисей Кулаткин по бокам, глядели: один на восход, другой на закат. Как лошади в одной упряжке с верблюдом, только что не храпели.

…Когда-то выслеживали Андриян и Терентий вихрем метавшуюся по округе банду, притомились под ними лошади. В перестрелке ранило в ногу гнедую у Терентия, и он спешился, потянул за повод в орешник. Лошадь пошатывалась.

— Околеет на беду-то… Видно, батю не воскресишь… притюкнут, баба повдовеет, дети посиротеют. — Терентий отрезал кинжалом от рубахи рукав, перевязал выше колена ногу Гнедухи. — Вертаемся, брат.

— Ладно, садись на мою, правь к дому опасью… Я по-пластунски подкрадусь… — сказал Андриян.

— Да как я тебя отпущу? В семнадцать-то лет чего ты смыслишь, Андрияша?

— Жить мне невмоготу, покуда не найду их. Поклонись матушке, пусть не печалится. Скоро вернусь.

Андриян передал брату кривую саблю, припоясал к тонкому стану кинжал и, вскинув за плечо ружье, вчернился в перелесок… Вернулся домой лишь весною после голодной зимы 1921 года, жилистый, сухопарый, прокаленный туркестанскими знойными ветрами. Машинным маслом пахла гимнастерка, кожаная тужурка. Тяжел был сундучок со слесарными инструментами, раздулся вещевой мешок от книг. Ими он заселил все полки в мазанке.

Дик и страшен был Предел после военного и голодного разора. Почесть через двор начисто вымерли целыми семьями, и соседи растаскивали жердины, доски, колеса и утварь. Зато крепкие хозяева пристроили амбары, дома, скупленные за пудовку охвостья. Смерть обломала свои крылья о дом и семью Терентия — все были живы, налиты молочно-хлебным здоровьем, и ветры и непогоды сникали ничком перед крепкими постройками замкнутого, камнем мощенного двора с колодцем.