— Вот и веники! — поднес он к строго побледневшему лицу Узюковой пахнущий томленой березой веник.

Отстранив веник, она смотрела в его большое высохшее лицо, все решительнее подавляя свое возмущение.

— Ну мужик, доехал…

Он жалобно и озлобленно помычал, сунув раздувающийся нос в веник.

— Да я же совсем не о том… Баню я строил. Все я тут строил! И ты прежде другой была. — Ему тяжко было оттого, что слова эти только унижали его, ни в чем не убеждая Людмилу. — Баламутят тебя разные недоноски умственные… Ахметы и прочие Сауровы… К черту баню! Последний раз поговори со мной… Ну, махнем купаться к речке… Там я не запарюсь…

По привычке степняка Мефодий сидел на земле, подобрав под себя ноги, почесывал большой палец. Был он в одних трусах, и загорелые обезжиренные плечи блестели испариной в этот знойный полдень.

Узюкова вылезла из реки и, заложив руки за спину, ходила по горячему суглинку. Упруго вздрагивали ее спортивные ноги.

Непостижимо грустное произошло за время разлуки с этим статным, сильным, самоуверенным человеком. Повял, будто яблоко, до времени срезанное градобоем. Глубоко обрабатывала жизнь, тушила блеск в глазах — полнились теперь они той особенной застенчивой слезинкой, которая туманит глаза с устатка выпивающих стареющих мужиков.

Он до крови расчесал палец.

— Перестань, ради бога, — сказала Людмила, — нервы у тебя…

Неловко, затруднительно было ей оттого, что не знала, как помочь Мефодию.

«Мефодий съехал с фундамента», — думала Узюкова жалостливо и сердито.

— Мефодий Елисеевич, вслух я не скажу. Смени обстановку по собственному желанию.

— Уйду, только охота знать: чем я негож? В быту проштрафился?

— Быт лишь частности. Да и не унижалась я до быта. Знала — не повезло тебе с первой женой. Жалела… Бывают несчастья хуже. Будь мужественным. Не вынуждай принимать решения. Подумай, посоветуйся с Андрияном, плохого он тебе не пожелает.

«Так это она пугает меня. Если бы всерьез, рубанула бы, а то голос тихий. Скорее всего, пытливо пробует покачнуть, крепко ли стою на ногах. Нет, дорогая, меня намеками не всполошишь, — думал Кулаткин. — Я легких дуновений не боюсь, под ветрами вырос, и корни мои глубоко в земле. Да и не поймут меня люди, если я бухну: ухожу. А куда? Повыше подымусь, ноги не дрожат. «Уйди» — ишь ты! Попробуй выбить из седла. Я так трахну, что спохватятся: «А за что Кулаткина выживаете?»

— Люда, скажи прямо: тебе не предлагают мое место?

— Намекали. А ты что думаешь?

Мефодий засмеялся.

С веселой покорностью велел смело перешагнуть через него.

— Живи, радуйся, меня позабудь… Я как-нибудь потихоньку доживу…

Мелькнуло у нее подозрение, что жаждет он пострадать от несправедливости, утвердиться в своей виноватящей правоте, ставя ее, Людмилу, в положение виноватой.

— Ты мне нужен… не сумею даже сказать, как нужен мне! — с томительной мукой вязнула Узюкова все глубже в неясных, почему-то безрадостных самообязательствах перед этим человеком.

И его руки, обнимавшие оробело, вдруг окрепли.

— Спасибо, Люда…

Да, такому-то, с понурой головой, не могла сунуть в руки батожок — обиду, чтоб опирался и плакался, мол, зналась, когда был на орбите, а как обнизился потолок — брезгуешь. Все, мол, вы слепнете в эгоизме.

— Меня уж куда-нибудь сторожем определи.

— Эх, Мефодий, Мефодий. Самому ведь будет стыдно потом этих слов.

— Перед кем стыдиться-то?

Рвать с Мефодием нужно не преждевременно, но и не с опозданием. Глупо рвать, пока не засомневались в нем вышестоящие. Но еще пошлее и бесчестнее уйти в момент падения — скажут, эгоистка бессердечная. Надо было ждать. Но Мефодий катился безостановочно, как ей казалось.

Встал, отвернулся к раките и заплакал.

— Это что еще?

— Филипок-то мой сын…

«Она во многом виновата: не догадывалась, что ли, что слабину проявил к Ольке? Другая бы удержала, спасла, а эта нарочно приютила девчонку, чтобы меня спровоцировать, запутать. А я-то, дурак чистосердечный, попал в сети».

— Я не верю! Если бы ты был его отцом… Да разве бы ты… даже на похороны не пришел. Нет, тут что-то не так. Наговариваешь на себя, — сказала Узюкова.

— Сын.

«Он ослеп, оглох. Говорят, с мужчинами его возраста этакое случается. В Пределе давно шли слухи. Надо помочь ему, — думала Узюкова. — Господи, как он жесток… Зачем эти дурацкие признания?»

— Мефодий, — сказала она тихо, проникновенно, — контакты все нарушились между нами… Делай вывод. Сам ты вычеркнул себя из разряда перспективных работников.

— Нет людей без недостатков. Недоделки наблюдаются и в моей натуре. Но из разряда перспективных меня не вышибешь! Ты вот сама подай заявление, мол, никуда не годная, отпустите меня в простые жены. А?

— Простая жена из меня не получится. Да и нет мужика стоящего.

— А я?

— Уж падать, так с лихого коня. Пожалела я тебя — не больше. Старалась полюбить. Не получилось. Потому и не связала свою жизнь с тобой.

Спустя неделю под вечер постучались в дом. Прожевывая яблоко, Мефодий открыл дверь, — один пожилой мужик держал на плече гроб, другой, пьяненький, — крышку гроба.

— Принимайте, хозяин, — хрипло сказал пьяненький и полез в дом с крышкой гроба.

— Братцы, вы ошиблись адресом.

— На, читай, — сказал пожилой, ставя гроб в коридоре. — За гроб уплатили жалостливые и велели поставить сюда. А если у вас никто не помер, мы не виноваты. Гроб сделан для Мефодия Елисеевича. Я делал по индивидуальному заказу. Тут все сказано: рост, высота грудной клетки. Расписывайся в получении, ставь магарыч.

— Угощай, а помирать можешь хоть через сто лет, — сказал пьяненький.

Мефодий совладал с гневом, посмотрел в его умные алчущие глаза, засмеялся. Втроем они распили поллитра водки, произнесли тосты редчайшие: за вечную память покойника, потом за воскрешение его, потом за здравие.

Мефодий уплатил работягам за то, чтобы унесли гроб с глаз долой.

— Хочешь знать, кто гроб заказал?

— Не хочу. Пошутил кто-то, ну и пусть.

— Сила Сауров, на дарованные, говорит, деньги.

— Зачем же выдали Силу мне?

— Не боится он никого. И тебя тоже.

Из окна Кулаткин видел, как они, покачиваясь, подошли к гревшемуся на завалинке старику Филиппу, норовя всучить ему гроб по дешевке хотя бы. Филипп отнекивался, стучал батожком по гробу, в сомнениях покачивал головой.

— А ты попробуй, ляжь в него, тогда толкуй, мал или велик, — говорили мастеровые.

— Я ляжу, так не встану. Ты вот с меня росточком-то. Сам и растянись, а я погляжу, — отвечал Филипп.

Долго продолжалась ряда, но Мефодий уже не глядел на них.

Руководители в Предел-Ташле держались на, своих постах подолгу. И если не продвигались выше, то высиживали до преклонных лет, расставались с привычной должностью надрывно, тяжело, первые месяцы пенсионной жизни хворали телом и душой, трудно привыкая к домашней жизни около внуков.

Механизм замены одного руководителя другим мягчал год от года с развитием просвещения в Предел-Ташле. Мефодия Кулаткина мягко уговаривали, чтобы он сам попросился освободить его. Ни в каких прегрешениях его не винили, а говорили о том, что наступило время анализа, научного прогнозирования, и застенчиво намекали на недостаточную его подготовленность и моральные обстоятельства.

Мефодий долго не остывал от возбуждения, лицо скупо потело, напряженно белели крылья носа. Он находил виноватых, видел корысть одних и зависть других, бранил себя: не допусти промашек…

Людмила Узюкова теперь пришла к выводу, что активность Кулаткина была вспышкой одаренного, малообразованного, хитрого, нравственно неразборчивого человека, достигшего почета и славы лишь к пятидесяти пяти годам, кажется, неожиданно для самого себя. Ей казалось, что Мефодий так и не пришел в себя от сознания своей власти и ответственности: «Меня не сколупнешь!»

Лишь вчера директор, ныне рядовой, он покидал кабинет в состоянии, похожем на сон, и ему все хотелось проснуться и облегченно вздохнуть.