— Хорошо ты, Афоня, брешешь, только волков плохо знаешь: хвост у них не двоится, махать им волк не научен, не привык перед каждым дурачком свою покорность показывать по-собачьему, — сказал Сережка Пегов.

— А стой ты, Серьга, — вмешался Петька-голец, — у волков закон есть: не трогать тех, кто рожается. Закон тот на листьях травы написан. На мое стадо кинулись было, да я пальцем вот так погрозил: как тебе не стыдно, а? И слышу, сказал вожак: ладно, сейчас не трону, я зимой зарежу овечку…

— Организованно действуют, надо быть, есть у них свой бригадир… — сказал Сила, не спуская глаз с Ольги.

— Конечно, есть… Они сроду все от людей перенимают. В гражданскую войну в своих родных стаях грызлись все звери, и дядя Санька видал, как дрались промеж себя суслики. А потом стихло. Живут люди спокойно, и кругом них природа тихая. А начнут кровь лить, и вся живность с ума сходит. Вокруг каждого села разного нрава зверь живет. Кругом нас любовью живут волки… А? Сила, так ведь? Мы живем по-братски, и волки у нас учатся, а? — говорил Сережка Пегов, удерживая вскочившего Саурова.

Гроза жгла с четырех сторон — за рекой вспыхивала гнутой подковой, над горой арканами металась. Освещало на склоне горы молодую корову-первотелку — облизывала только что родившегося теленка. Глухо разломало и покорежило над лесом. Парни и девки разбежались в кочевки и палатки.

Широко прошумел ветер, волнисто качнулись ковыли, камыш внизу шевелил махалками. Осветила вспышка утку и маленьких — с желтую кувшинку — утят меж тростника.

Пшеница на равнине забилась волнами, и доносило оттуда запах горячей земли и пшеницы. Ольга стояла на меже, зажав коленями надуваемое ветром платье.

Сила побежал к ней, наугад протягивая руки. Вспышка, и он увидел текучее зарево в ее глазах, бело и крупно блеснули зубы.

Дрожащими холодными пальцами Ольга крепко сжимала руку Силы, поспевая за ним в ложок. На окрайке ноги ее подогнулись.

В суходоле под обрывом теклины, промытой вешними водами, схоронились от грозы и ветра.

Она ладонями сжала его виски, повернув лицом к едва светлевшей из-под тучи заревой полосе.

Зашумел недалеко дождь, гася ветер.

Сила утонул в беспамятном сне, не слышал, как ушла она, как, гудя по сухоложью, прокатился через его ноги дождевой ручей, затянул илом поверху. Спал он в теплой влажности, и парок поднимался над изголовьем.

С ватником на одном плече, счастливо спокойный, Сила вышел к табору наутро, когда начали грузиться, чтобы ехать домой.

Терентий вырвал из его рук ватник, зверем глянул на него.

— Не так делали старшие… Тут до поножовщины дойдет, до пожара.

— Какого пожара? — недоумевал Сила, разыскивая глазами Ольгу среди женщин.

— Не мяукай, котенок! Твой-то пожар гибельнее. — Терентий задавил свой голос, глаза его забегали, и Сила увидал подъехавшего на коне Мефодия Кулаткина. Грыз он былинку пырея, весь обмякнув устало в седле.

— Как живете-можете? — спросил Мефодий Силу.

— Вперед не забегай, а сзади не отставай. Середка на половине, Мефодий Елисеевич. Плакать не плачем и хвалиться не хвалимся.

— Чай, не половинкины дети мы, жить-то так: середка на половине. К нам скоро гости придут, — нехотя шутил Кулаткин.

— Ну и пусть, если со своим вином — хозяевами будут.

— Не пьющие, но едящие гости. Много их, аж пять тысяч, а к зиме могут удвоиться.

— Чего брешешь-то!

— Недалеко по увалам идут. Сена готовить надо!

Сила выскребал из котла вчерашнюю кашу, согнув алюминиевую ложку.

— До белых мух косить? — спросил он, подняв глаза на Кулаткина.

— Сауров, ходи-ка со мной на минутку, — сказал Кулаткин, трогая коня под увал.

Весь напружинившись, подошел к нему Сауров. Смугло-бледное лицо Мефодия склонилось над ним. «Ну-ну, поручил я ему, погляжу».

— Не слишком низко косишь?

— Самый раз…

Мефодий спрашивал совсем не о том, о чем до томительного жара не терпелось спросить.

— Не рано стогуешь?

— Самый раз, лепестки и перо не осыпятся. Да и старики велят не залеживать в валках.

— Гляди, Сауров, гляди… запреет сено, сам со своими лошадьми будешь жевать.

— Ладно, вместе с конями пожевать даже весело, Мефодий Елисеевич.

— Силантий, хочешь — верь, хочешь — не верь, но огорчаешь ты меня своим поведением. Подумай, почему я вожусь с тобой, многое прощаю. Хочется мне помочь тебе на большую дорогу выйти. Не обмани моих надежд, а?

— Что мне тебя-то обманывать…

— Да-да… меня ты обманывать не будешь, верю.

Кулаткин пожевал ус, медленно поехал к балке. Там внезапно хлынувшая ночью дождевая вода потопила с десяток ягнят. Ночью в грозу он не спал, и сейчас ему было очень плохо, безрадостно. Но удивительно было ему то, что не имел он зла ни на Ольгу, ни на этого парня.

Как воды с крутизны катятся в низину, так и все недовольства, все, что раздражало его в других, слилось в нем самом, и такой тоскливый отстой зачернел в душе, что он припал лицом к гриве коня, выпустил поводья, заплакал, заходясь сердцем…

Проглядел Мефодий Кулаткин, в какой лихой миг духовной слепоты диким самосевом взошла в нем недобрая к нему сила и начала верховодить над ним. Многолетние зоркость и сообразительность ушли, как вода из худого лагуна. Подчиняясь этой неразумной силе, он не хотел мириться со своим положением, злясь и мрачнея, то попрошайничал до полной утраты самолюбия, то объявлял Ольге безграничную волю, уж не понимая, насколько он жалок и смешон в своей мнимой власти над ней.

В этот день он делал все, чтобы мучить самого себя. Изменил прежний приказ: вместо табунщика Саурова ехал на совещание передовиков Петька Голец. Теперь вместе с чабанами два Петьки будут представлять совхозы: Петька Пескарь — коровье поголовье, Петька Голец — лошажье.

Сауров опешил лишь в первую минуту. Потом расторопно утеплил своим гарусным шарфом цыплячью шею Гольца, начал было валенки снимать, но от валенок отказался Петька. Тогда Сила навязал ему свой мешочек с вяленой молодой кониной и прямо-таки крылато вылетел из конторы, молодецки сдвинув переярковую папаху на затылок, не застегивая бекешу.

«Так, так делай, оставь их вдвоем. Потрясем ее до фундамента своим доверием! — все смелее распоряжалась Кулаткиным незнаемая прежде сила. — А не гублю ли я ее, не расставляю ли сети? — спрашивал уж не себя, а ту, хозяйствующую силу. — Не лучше ли остеречься? Что ты?! На мерах предосторожности жизнь не стоит. На доверии жизнь держится».

За час до отъезда принес конфет Филипку, Клаве и Ольге по плитке шоколада. Поставил на стол бутылочку кизлярского коньяка. Хотел душой отдохнуть в чистом и теплом доме, да еще больше расстроился.

Непременно такая легкая, дубленая, застегнутая лишь на одну среднюю пуговицу шубейка должна быть на Ольге и такая с рыжим отсветом на глаза лисья шапочка на коротких волосах, и ноги, крепкие, сильные, в полусапожках — непременно. В таком наряде и в таком радостно-возбужденном состоянии и делают они несчастными мужиков, сами того не замечая.

— Свекор-батюшка, я на полчасика, а? — Ольга обняла его голову, дурманя незнакомыми прежде духами. — Нету у меня друзей, а с ним легко… — нежным дочерним тоном закончила она.

Самое сильное желание ее прозревал Мефодий сейчас: от радости умерла бы за него, если бы он вдруг сделал невозможное — стал бы действительно батюшкой.

— И он, и я любим тебя…

«Еще что-то такое скажет или сделает, и я убью ее». Мефодий хоть напугался тяжкой озлобленности, но в чем-то податливо надломился — убьет. Горячая гневная кровь жгла скулы. Если будет вот так же жестоко радостна, как бы делая его соучастником заговора против него же, он убьет ее.

— Ты сильный, хитрый, умный, а я глупая. И все-таки ты должен понять… есть и у меня своя черта крайняя…

— А сильно буранит, — как бы очнувшись, сказал Мефодий, вглядываясь в заснеженное окно, поднимая каракулевый воротник пальто. — Взять тулуп или не озябну в машине? — потоптался в своих белых с отворотами бурках и, не услыхав от Ольги ответа, вышел.